Константин Николаевич Степаненко / Степь — 9 стр.

Над поселеньем нависла тягостная тишина. Даже небо, с утра решившее, было, засыпать свежим снегом истоптанные улочки и центральную площадь, вдруг задумалось, разогнало снежные облако и просто засияло холодной синевой. Когда солнце встало точно над головами, прогнав тень от церковного креста, ударил колокол, три удара которого созывали на круг всех, имевших право громкого голоса. Народ ждал этого сигнала, и не успел еще отзвук последнего колокольного удара замереть в морозном воздухе, как площадь стала быстро заполняться людьми. Ближе к атаманскому крыльцу столпились те, кто был принят в их сообщество и мог участвовать в обсуждении и принятии решения. Их набралось около двух сотен мужчин. Некоторые из воинов были с бунчаками своих отрядов. Это означало, что они представляли своих сотоварищей, несших в этот момент дозорную службу. В переулках, втекавших в площадь, толпились те, кто не имел права голоса, но хотел своими глазами видеть, и хотя бы гулом и ропотом принять участие в решении своей участи. Ибо все понимали, что решается не просто судьба атамана Уха, но и вопрос их будущего, такого неясного в этом беспокойном уголке Степи. Это были женщины, старшие дети и те, кто еще не был принят в «круг».

На крыльцо вышел атаман Ухо. В простом бараньем тулупе, белоснежной меховой папахе, он был величав и спокоен. Лишь рука его, крепко, до белых костяшек пальцев, сжимавшая рукоять боевой сабли, выдавала его волнение. За спиной атамана стояли Дьяк и отец Онуфрий, осенивший толпу крестным знамением. Ярый, пришедший на площадь одним из первых и занявший место на высоком церковном крыльце, внимательно смотрел за происходящим. Он видел, как подошел Лекша со своим десятком и встал у самого атаманского дома, как там же заняли место свободные от службы воины атаманской сотни. Ярый заметил, как на площадь вышел прихрамывающий Ваньша, которого поддерживала за локоть невысокая статная девица в повязанном на самые глаза платком. Ярый признал в ней ту самую дочь лекаря, что накануне меняла его воину повязку. Он заметил, что собиравшиеся на площадь люди словно разбиваются на три неравные группы. Одна столпилась вокруг воинов атаманской сотни, к которой примкнули и Лекша со своими людьми. Вторая – явно менее многочисленная, но внешне более активная и озлобленная, стояла в другом конце площади вокруг сотника Чуба. Третья же группа, самая многолюдная, занимала весь центр площади, Люди там переговаривались друг с другом, сходились в группы и вновь расходились, отчего складывалось впечатление, что это – живой, шевелящийся клубок, мерно гудящий и ищущий места, куда можно тихо перекатиться и застыть.

 Ярый обратил внимание, что при появлении на крыльце Уха толпа не разразилась приветственными криками, как вчера, когда атаман вышел к ним после победы над ногаями. Лишь со стороны атаманцев раздалось несколько голосов, но они не были подхвачены остальными.

 Площадь выжидательно застыла.

 

Атаман сделал шаг вперед, и, подняв над головой сжатую в кулак руку, начал говорить.

- Братья! Вчера, когда мы отмечали нашу бескровную победу, один из вас бросил мне в лицо обвинения и предложил сместить меня с места атамана. По нашим неписанным, но уже утвердившимся законам, данные обвинения подлежат рассмотрению на Большом Круге, который и решит судьбу как обвинителя, так и атаманства.

Итак, сотник Чуб! Выходи и повтори всему Кругу, что ты ставишь мне в вину. Я отвечу, а люди, братья наши, будут решать нашу судьбу.

В толпе атаманце раздались негодующие слова в адрес Чуба, но Ухо движением руки остановил их.

Сотник горделиво выпрямился во весь свой немалый рост и разгладил рукой усы.

- Выходить к тебе не стану. Меня и отсюда видно, а правду слышно всегда.

Один из его сторонников подставил Чубу подставку под ноги, и теперь сотник почти по пояс возвышался над толпой, гремя своим голосом.

- Я обвиняю тебя, Ухо, в следующем.

Первое и самое главное – ты тайно сговорился с ногаями, поддерживаешь их в междуусобной войне, получая за это деньги. Ты разрешаешь им убивать потихоньку наших людей, не ищешь виноватых, держишь тем самым всех нас в страхе и под своей властью.

Ты снюхался и с латинянами, сговариваясь с их легатами, что идут в караванах купцов. Что ты им обещал за их вино и деньги фряжские, что уже ходят по нашему торжищу? Что религию их сюда пустишь? Или что рубеж откроешь очередному походу их крестовому, что затевает Папа в своем Риме?

Дом твой набит добром, что ты от братьев тащишь. За караваны плату берешь, а с кругом не делишься.

Таишь ото всех, что нет никакого лагеря Гиреева, а сам Гирей давно разбоем живет и с тобой делится за молчание.

И последнее. Ты нарушаешь заповеди наши церковные. В грехе живешь с китаянкой своей, бусурманкой, Ордой нам оставленной для тайных доносов в Сарай!

Что скажешь? А вы, братья, решайте, может ли он быть вашим атаманом. Мне он уже не атаман!

Тишина застыла на площади после слов сотника. Закончив говорить, сам он, не слезая со своего помоста, повернулся к своим людям, и те сразу закричали - «Долой Уха! Не люб он нам! Вражина и вор! Чуба – в атаманы!»

Атаманцы сразу стали орать в ответ, безмолвная до тех пор середина снова зашевелилась. Раздались крики в пользу Чуба и против атамана. Часть людей перешла ближе к группе сотника, люди которого, видя себе поддержку, все сильнее напрягали глотки, размахивая в воздухе саблями, нагайками и палицами. Кто-то из середины придвинулся к атаманцам, которые, как увидел со своего места Ярый, уже охрипнув, стали хвататься за рукояти сабель.

 

 

Ситуацию разрядил атаман Ухо.

- Братья, вы что, тут сечься хотите? Чтобы враги наши возрадовались? Забыли наше правило – решать всё меж собой без крови? – сильным голосом крикнул он в толпу. Атаманцы умолкли сразу. Остальные, не тотчас, но тоже замолчали.

- Мой черед говорить. Но сразу предупреждаю – сечи меж своими не допущу. Нас и так мало в этой степи. Порешим так: я отвечаю на обвинения Чуба, а потом те, кто верит мне, переходит сюда, - он показал на стоявшую рядом группу атаманцев, - ну а те, кому я не люб, подойдет к Чубу. Так и решим, кому атаманить, а кому - либо смириться, либо…

Начну с главного. В обвинении во мздоимстве. Ваши выборные могут пройти в мой дом и убедиться, что никаких богатств у меня нет. Моя жизнь – у вас на виду, кладов я не зарывал. Почти все из вас бывали по делам службы, да и просто так, у меня в доме и увидят, что я ничего не прячу. У нас есть войсковой сундук, где хранятся деньги нашего рубежного отряда. Все деньги и товары, которые я как ваш атаман получаю за проводку караванов, за торжища и на содержание нашего порубежья от окрестных стойбищ, заносятся в запись, которую ведет Дьяк. Мы с отцом Онуфрием её проверяем.

 Священник и Дьяк подтвердили это кивками голов.

- Не забывайте, что для всех мы являемся передовой заставой Орды, которая в любой момент может вспомнить о нас, да и просто направить очередной свой поход через нас. Там будут баскаки, которые очень тщательно проверят все записи. Вы это знаете. Как и то, что фирманом направившего нас сюда хана Сартака, да будет он упокоен в раю, я назначен командиром этого лагеря, и мне ответ держать перед Ордой. А там с вором церемониться не будут.

Это был очевидный факт, о котором многие уже забыли, и теперь многие из собравшихся на площади в смущении почесывали себе головы.

Атаман Ухо продолжал развивать успех.

- Касательно сговора с ногаями и латинянами. Это всё слова. Если есть прямые доказательство такого сговора, пусть их предоставят вам. Деньги и вино завозят купцы, вы это знаете, у каждого в кошеле хоть по одной фризской монете да есть. С ногаями будем и дружить, и пользоваться их междуусобицей. Другого пути нет. Не дать им объединиться против нас. Сколько их и сколько нас… Это пока они Орды боятся. А не дай Бог, одумаются, да и хлынут на заставу отбирать свои земли? Ну а Папе из Рима дела до нашего порубежья, как вам до…. куриного помета.

В толпе, заметно изменившей свое настроение после слов атамана, раздался смех.

Не выдержал Чуб.

- А невенчаная жена твоя? Бусурманка ордынская?

Ответить хотели и атаман, и отец Онуфрий. Но их опередила сама Су-линь. Выскочив из дома на крыльцо, она буквально прокричала в толпу:

- Не бусурманка я! Мама моя была русской, невольницей! Я исповедуюсь отцу Онуфрию и буду его крестной дочерью. Он и повенчает нас с атаманом.

Священник важно кивнул головой, подтверждая слова женщины и осенил её размашисто крестом.

Теперь свистели уже сотнику Чубу, группа сторонников которого заметно поредела. Но буйный сотник не хотел сдаваться:

- А разбойник Гирей? Почему скрыл, что он не основал второго порубежья и промышляет теперь разбоем? Люди видели, как ты с ним встречался.

- Да, встречался. Просил у него помощи на случай войны с ногаями. Он не основал второго лагеря потому, что он и его люди выбрали свободу от Орды. Он отпустил всех бывших у него работников, и они почти все пришли к нам. Я дал им землю за оградой нашего поселения, и они наши, в случае войны биться будут за нас. Гирей – не разбойник. Он живет в мире со всеми степными родами, живет скотоводством. Это у него мы берем дешево хороших коней и баранов.

Немного кривил душой атаман, ибо и сам не знал, чем промышляет в это беспокойное время и в таком беспокойном месте лихой вояка Гирей со своими джигитами. Да и не хотел знать. Какой ни есть, а союзник, который не предаст в силу общего ордынского прошлого. Наверно…

 

Группа сторонников Чуба осталась на площади в таком меньшинстве, что её уже нельзя было назвать сотней. Атаман хотел уже завершить Круг вопросом о том, что же делать с клеветником Чубом и даже решил помиловать его, отведя положенную по правилам публичную порку и неизбежное изгнание. Но в это время охранники на сторожевой башне забили в тревожное било и закричали – «Огни! Ногаи!»

Люди с площади бросились по своим местам. Атаман со свитой ушел в дом, позвав рукой Ярого и других сотников, а также Лекшу, следовать за ним. Раздосадованный Чуб, который даже не надеялся на то, что будет приглашен на совет, быстро прошел с оставшимися возле него несколькими воинами с площади. Проходя мимо Ваньши, который замешкался из-за своей хромоты, он зло бросил раненому:

- Ну уж тебя-то я достану! Губа приходит в себя, всё расскажет, - и, обращаясь к своим, бросил, - глаз с него не спускайте. Чтоб не убёг, да и к Губе не приближался!

И не заметил в спешке и гневе своем Чуб, как сверкнули под низко надвинутом платком глаза спутницы Ваньши. Низко наклонив голову, Рада спрятала свое лицо, делая вид, что изо всех сил поддерживает побледневшего юношу.

На собравшемся военном совете никто и словом не упомянул о круге и судьбе Чуба. Пока ждали гонца с вестями о том, какая очередная беда приближается к поселенью, атаман отдал распоряжения по выдвижению передовых отрядов и организации обороны. Повезло, что ратники Ярого были в лагере, да и с полсотни дозорных во главе с Лекшой, прибывшие ранее на круг, были здесь.

Не выдержал Дьяк.

 - Что делать с сотней Чуба?

- Не трогать пока. Будет дело, пусть сами решат, с кем они, - атаман был сух и сдержан. Все разошлись отдавать распоряжения, условившись собраться по получению известий.

Пока атаман менял одежду на боевые доспехи, в комнату тихо вошла Су-линь. Тихо подойдя к любимому, она молча обняла его. А что здесь говорить?

- Когда крестины? – тихо, одними губами прямо в заветное ушко, спросил атаман.

- Будем живы, хоть завтра. Вместе с Гюльсан креститься будем. Она пока здесь останется, я ее подготовлю.

- Хорошо.

Только Ухо надел кольчугу, в комнату вбежал запыхавшийся гонец из дозорных.

- Ногаи. Сотни две. В боевом облачении. Но в пути не грабят и не жгут. Идут быстро.

- Хорошо. Иди отдыхай. Потом – к Лекше. Он здесь отрядом дозорных командует.

К дому атамана подъехали, уже в боевом облачении, сотники, Ярый и Лекша. Ухо рассказал о приближении отряда ногаев, добавив, что на нападение это не похоже.

- Я их встречу за воротами. Лекша, ты с десятком своих - со мной! Остальные – как договаривались.

Когда отряд ногаев подошел к поселенью, уже совсем стемнело. На мостках за частоколом стояли воины с факелами. Выехавшая вместе с атаманом свита тоже освещала путь факелами, что придавало всей картине вид торжественный и устрашающий. Впереди отряда ехал незнакомый атаману ногаец в богато украшенной одежде. Рядом с ним на горячем черном скакуне гарцевал … Гирей.

 

Остановив отряд движением руки, ногаец подъехал к атаману, неподвижно и спокойно ждавшему его недалеко от ворот. Лекша со своими людьми расположились вокруг атамана, освещая своими факелами место встречи.

- Приветствую тебя, досточтимый атаман – бек Ухо. Мы еще не знакомы. Я – бек Нарыш из рода хана Ногая. Мои становища кочуют в трех переходах отсюда, - степняк слегка склонил голову, выражая почтение, но не покорность.

- Приветствую тебя, бек Нарыш из рода Ногая. Что привело тебя со столь многочисленной свитой к рубежной заставе Великой Орды? – с достоинством ответил атаман.

- Прежде позволь узнать, удобно ли мне называть тебя так, или следует обращаться к тебе, посланцу Великой Орды, иным титулом? В пайцзе, которую ты и твой друг бек Гирей показали нам, не указаны ваши титулы, но говорится, что вы являетесь полномочными представителями Орды. Хан Гирей взял себе этот титул, но не сказал нам твоего.

-  Называй меня атаманом.

- Как скажешь, уважаемый атаман. Не буду утомлять тебе в этот поздний час. Недавно на одно из становищ моего рода было совершено нападение. Угнаны кони, имущество разграблено, женщины обесчещены и убиты. Мужчин дома не было. Несколько стариков и детей тоже убито. В степи такое не прощают. У убийц были подкованные кони, и в одном из тел была стрела с железным наконечником. Мои следопыты взяли след, который привел нас в ставку бека Гирея, - степняк, не оборачиваясь, показал нагайкой на угрюмого бывшего ордынца. Тот кивком подтвердил слова бека. – Воины хана показали, что к ним действительно приезжали люди, хотевшие продать табун лошадей. Им, якобы, отказали, и они ускакали. И эти люди – из твоего лагеря, атаман Ухо. Требую расследования и выдачи виновных. Ты знаешь, я как послушный данник Великой Орды имею на это право. В противном случае через своего дядю хана Ногая извещу Великого Хана Берке о том, что в его рубежном лагере нарушают законы Яссы.

- Имена моих людей, Гирей, - атаман обратился прямо к своему собрату по ордынскому воинству, соблюдая при ногайце этикет. Ведь для Нарыша они с Гиреем – еще представители Великой Орды.

- Мои их не знают. Они не из первого отряда. Но в разговоре дали понять, что они отсюда. Между собой говорили на славянском. Имен не называли.

- Ты привел тех, кто их видел? Опознать могут?

- Да. Вот они, - по знаку его руки к нему подъехали двое заросших бородой по самые глаза всадника, - Махмуд и Оглу. Они дежурили тогда по лагерю.

Атаман заметил, что на этих двух, в отличие от самого Гирея, не было оружия, а их кони были в поводу у ногайцев.

- Это – серьезное обвинение, бек Нарыш. И преступление, если оно было совершено моими людьми, будет раскрыто. Я сам заинтересован в наказании виновных и не буду их от тебя прятать. Сейчас мы пройдем в поселение, в мой дом, где обсудим план поиска. Извини, весь твой отряд впустить не могу. Да и дом мой больше десятка людей не вместит. Предлагаю тебе, беку Гирею, этим двум, - он кивнул на понурых Махмуда и Оглу, - и еще кому-то из твоей свиты пройти внутрь. Остальной отряд будет ждать тебя здесь. Что, неужели боишься, бек, пройти в дом твоего повелителя – представителя Великой Орды? – атаман насмешливо посмотрел на бека Нарыша. Колебание ногайца длилось только мгновенье, и знаком подозвав к себе одного из всадников, он показал, что готов ехать.

Но атаман остановил его.

- Этим двум свидетелям, чтобы их раньше времени не узнали разбойники, предлагаю закрыть лица. Но сначала пусть они посмотрят на мою стражу. Те всё равно их видели, но будут молчать. Если не виновны.

Свидетели обошли строй стражников, отрицательно покачав головами. Им натянули их бараньи шапки до подбородков, и их маленький отряд въехал в ворота. Остальные ногайцы расположились неподалеку в пойме замерзшей реки, откуда вскоре потянуло запахом жаренного на огне мяса.

 

А в своем доме атаман начал обсуждать, каким образом можно предъявить на опознание всех людей.

Сначала определились, что сразу всех представить на опознание невозможно. Хитроумный атаман вдвое завысил число своих людей, что произвело впечатление на ногайцев и вызвало искорку смеха в глазах Гирея. Затем выяснили, в какой именно день был совершен разбой, и кого из людей не было в тот день в лагере и на глазах у сотников. Дозорных и ратников Ярого отмели сразу, поскольку у первых не было столько времени, а вторые еще не сели на лошадей, да и стрелы еще метать хорошо не научились. Число нужных для опознания заметно сократилось, но всё равно их оставалось больше полутора сотен. Было ясно, что собрать их всех сейчас и провести перед свидетелями не представлялось возможным. А если делать это несколько дней подряд, то подозреваемые могут уйти. К тому же Махмуд и Оглу видели их ночью, у костра, и днём могут просто не узнать.

 У атамана и Дьяка давно уже формировалась какая-то мысль, но атаман гнал её от себя, а Дьяк не решался произнести. Затянувшуюся паузу нарушил Ярый.

- А вы коней их видели? На которых они прискакали? И оружие?

Он знал, что степняк может не запомнить лица, особенно славянского, но коней и оружие разглядит и запомнит надолго.

И Махмуд, и Оглу словно очнулись ото сна, в который уже начали впадать, и наперебой, перебивая друг друга, точно описали масть и упряжь коней, вплетеные в гривы и хвосты ремешки и ленты, переметные сумки и стремена. А уж оружие! Ничто не укрылось от зорких глаз воинов Степи. Рукояти и сталь сабель, формы и ножны боевых ножей, лезвия копий, материал и формы луков, орнамент колчанов и наконечники стрел. Через минуту атаман со товарищи уже знали, что злодеи – из сотни Чуба, которых как раз не было в тот день, да и ночь, в лагере. Сотня, кроме самого сотника и двух его десятников, живших в собственных домах в поселке, стояла лагерем за стеной детинца и размещалась в пяти больших юртах. Подозреваемых взяли быстро, просто посыльный атамана вызвал весь десяток якобы на охрану атаманского дома, пока все остальные воины направлены в усиленные караулы. Чубовцы знали, что весь лагерь поднят по тревоге, и этот приказ не вызвал у них подозрения. Позевывая и шутя о том, как они будут досыпать в теплом доме атамана и смогут, наконец, посмотреть на его добро, атаманский денежный сундук и его красавицу – наложницу, они вошли в дом. В темноте и тесноте были немедленно разоружены атаманом и сотниками, и посажены на скамью для опознания. Трех разбойников быстро опознали и начали допрос. Те были так ошеломлены своим задержанием, что не понадобились даже приготовленные для прижига и сговорчивости железки. Сначала они указали на своего четвертого товарища, который был с ними в набеге, но не подошел к костру в лагере Гирея, поскольку сторожил табун и лошадей с награбленными вещами. Четвертый был в том же десятке, и его быстро повязали.

Также показали, что на тот набег они пошли самовольно, поскольку думали, что все спишут на внутренние дрязги ногаев. Ярый начал, было расспрашивать о том, первый ли у них такой набег, что брали еще, и кто руководил ими, но атаман быстро пресек его, благо, что Ярый спрашивал на славянском, а ногайцы плохо его понимали, целиком сосредоточившись на мыслях о том, что именно теперь они потребуют сделать со злодеями.

Уже рассветало, когда уставший атаман встал со скамьи и сказал, обращаясь к беку Нарышу:

- Уважаемый бек. Я очень сожалею о том, что столь тяжкое преступление совершили люди, примкнувшие к моему отряду. Вы видели, что мы, представляющие здесь Империю монголов, - он показал на своих сотников и бека Гирея, - всегда готовы восстановить справедливость, как это записано в Великой Яссе. Так было, есть и так будет всегда, пока встает солнце над нашей степью. Запомните это и передайте своим сородичам – Орда милостлива и справедлива к тем, кто чтит ее власть и законы. В знак нашего особого расположения и доверия к вам, послушному даннику Орды и в назидание всем, у кого в голове зародится одна только мысль нарушить закон, мы передаем этих злодеев вам, на ваш суд. Они еще должны рассказать вам, где находится похищенное.

Со скамьи, где, понурясь, сидели злодеи, раздался вопль. Они поняли, что их отдают на расправу ногаям и вместо порки и изгнания, к которым их могли приговорить на родном Круге, их ждет долгая и мучительная смерть. Кинулись на пол, пытаясь обнять и целовать сапоги своих бывших братьев, но атаман был жесток:

- Знали, на что идете. Благодарите того, кто вас благословил.

Несмотря на раннее утро, собралась целая площадь, чтобы посмотреть, как визжащих и обделавшихся злодеев волокли к воротам и там бросили подбежавшим ногайцам. До этого Дьяк объявил с крыльца, за что они подвергнуты такому наказанию, и из толпы не донеслось ни одного слова сочувствия насильникам и убийцам.

 

Как только ногайцы отъехали от ворот, атаман приказал своей сотне доставить к нему Чуба и его десятников. Через некоторое время ему сообщили, что Чуб, два его десятника и несколько воинов исчезли из лагеря с конями, оружием и походным запасом.

«Эх, Кольша, Кольша, душа твоя неприкаянная. Где найдешь свое успокоение? С такой гордыней мучительно, поди, жить на свете…»

Ярый, конечно, понимал, почему на том допросе атаман не захотел, чтобы злодеи указали на Чуба, как организатора разбойной жизни своих молодцов. Негоже ему, и как вольному атаману, и как всё еще посланцу Орды, признавать, что у него под крылом процветают разбойники. Да и кто без греха… Вот вроде бы и очистилась их буйная обитель от скверны, а на душе легче не стало. Люди, чай, не ангелы. Хищники они по природе своей. И как ни смиряй естество своё звериное под заповеди, оно всё равно прорвется. А прорвется у одного, и другие, как бирюльки в детской игре, следом попадают.

Вечером собрались, как привыкли за последние дни, у атамана. Ближний круг – атаман, отец Онуфрий, Дьяк, Ярый, сотник - атаманец и Лекша. Так привыкли к быстрому решению возникающих задач, что теперь, обсудив пару ничтожных, по сравнению с пережитым, вопросов, просто расслабились, словно воздух из них выпустили. Выпили, как водится, по паре чарок и замолчали.

Тишину нарушил атаман:

- Вот что, браты мои. Накопились у меня мысли. Сейчас расскажу. Если есть возражения, говорить сразу. Сразу не сказал – исполняешь.

Начну с главного, с духовного. Отец Онуфрий, завтра крестишь Су-линь и Гюльсан? Кивнул. Молодец, понимаешь, что тянуть не надо. Народ видеть должен, что слово держим и по слову Божьему живем. Мою окрестишь Василисой. Неважно, что там в святцах. Да, так и будет. Давно решил. Эй, Лекша, не спи. Твою Гюльсан как окрестим? Не знаешь? А ты, батюшка, что скажешь?

- По святцам Мария подходит.

- Лекша, ты как, не возражаешь? Пусть будет Мария. И потом обвенчаемся. Сразу две пары. Первое такое венчание будет в храме. Разом и подновим его. Последний караван привез мне иконы священные из Ирусалима и красок для росписей. Вон в сундуке лежат. Не успел раньше отдать, извини, отче. Не гневайся. На, вот лучше медку выкушай.

- Теперь ты, Ярый. Лихо ты этих гиреевцев размотал, на конях да на оружии... Сразу на злодеев вышли. Да и ратников своих славно подготовил. Завтра приеду к вам, смотр устроим. Разделим на воинов и поселенцев. Воинов определим в бывшую сотню Чуба. Там народу теперь – едва десятка четыре наберется. Да и саму сотню бери. Эта подготовка ратников последней была.  Хлопотное это и ненужное дело. Воинов сами растить будем, с детства. Уже подрастают свои мальцы. А пришлых будем сразу определять, либо в воины, если навык имеет, либо в трудяги. И еще, Ярый, негоже сотнику моей первой сотни, а она теперь так и будет называться – первой, жить в юрте. Возьмешь дом либо Чуба, либо одного из сбежавших с ним десятников. Они утратили это имущество, потому что выбыли из нашего братства, и их дома стали собственностью Круга. А Круг может продать их. Если нет денег, дам взаймы. Есть? Вот и ладно.

- У меня нет семьи. Зачем мне дом? – пытался возразить Ярый.

- А куда ты будешь своих десятников приглашать? И меня с женой? В юрту? Не в кочевье, чай, живем. Ладно, уговорил. Возьмешь пока дом поменьше, а дом Чуба, он побольше будет, пусть берет Лекша. Они молодые. Скоро воинов новых рожать будут. А с ценой договоримся. Правда, Дьяк?

- А почему меня спрашиваешь, атаман?

- Потому что теперь ты будешь за нашу казну отвечать. Я сказал на Круге, что все наши доходы и траты записаны, и могут быть представлены к проверке. Я, конечно, кое-что нацарапал для памяти, да вон отец Онуфрий помогал по доброте своей духовной… Но не больно я в этом мастак, да и некогда было. А ну как действительно баскаки да писцы из Орды нагрянут? Тьфу – тьфу, не дай Бог... Да и сами браты проверить решат, как их выборный атаман дела ведет, не ворует ли? Их право. Так что, Дьяк, будешь ведать у нас монетными, а заодно и всеми хозяйственными делами. Поселенье наше разрастается, надо и землям учет вести, и дани, как с наших, кто работает вокруг, так и кочевых. Заведи записи, вспомним все наши прибытки и расходы аж с темникова отъезда. Можешь писца подобрать из мальцов посмышленее, коли самому не по чину. Как, отец Онуфрий, одобряешь?

- Правильно, атаман, - кивнул головой батюшка, - надо учет иметь. Не ровён час… А мальца толкового я дам. Есть у меня один. Башковитый. Для воина слабоват, но грамоту и счет знает крепко. Если это всё, пойду я, атаман. Завтра – большой день. Крестятся две вновь обретенные Богом души. Помолиться надо. Да и купель приготовить.

В дверях атаман задержал сотника своей, атаманской сотни.

- Сашко! Мой старый друг! Не держи обиды, что я все больше пришлым внимание оказываю. Ты как был моей верной правой рукой, так и останешься. Как тебе они? Доверять можно?

- Показали себя хорошо, но что там, в душе, только время покажет.

- Ты присматривай за ними. Они еще чужие, но воины бывалые. Неизвестно, какой след за ними тянется. От Орды сюда – путь немалый. И вот еще, что сказать хотел. На отбор ратников Ярого вместо меня езжай. Не всех хороших ему отдавай. Половину возьми себе.

- У меня же полная сотня!?

- Силу наращивать нам надо. Выдели из своих два – три десятка, разбавь все молодыми и создай новую сотню. Подыщи сотника. Вперед смотри, Сашко! Может статься, не нам, так сынам нашим надо будет эту часть степи под свою руку брать. И рука должна быть крепкая! И последнее на сегодня – пошли гонца к Гирею. Встретиться надо.

И уже совсем в спину уходившего сотника, атаман добавил:

 - И проведай завтра Губу. Мнится мне, когда он очнется, много интересного нам рассказать сможет. И о Лекше с Ярым. Да и о Чубе.

 

Многие не спали в ту ночь в их стане. Не спали ратники Ярого, оповещенные о том, что завтра им проведут смотр и разделят на воинов и поселенцев. Кипела молодая кровь, хотелось лихо скакать на конях и разить врага, но у многих, особенно пришедших в этот уголок степи разными путями из лесных и пахотных уголков Руси, все сильнее проявлялась мысль о том, что есть и другая стезя, кроме сечевой, и вовсе не так плохо вести спокойную жизнь мирного селянина, иметь семью, детей, добывать пропитание руками своими.

Оглядываясь сейчас назад, на те далекие времена, порой кажется, что они все были заполнены войнами, набегами, смутой и кровью. То же скажут потомки и о наших временах. Но ведь была и мирная, спокойная жизнь. Щедро колосились поля, люди любили и радовались детям. Старшие учили молодых, а те уважали старых. И это и была – Жизнь. И не мудрено, что не все мечтали о воинской славе, а просто хотели простого человеческого счастья.

Не спал в ту ночь Ярый, ворочаясь в своей юрте на ставших вдруг жесткими бараньих шкурах. Ему предстояло завтра показать своих ратников. И хотя готовил их не он, но на последнее дело вел их он, ему и ответ держать. Спору нет, они неплохо показали себя в ногайской истории, но ведь не бились же, и не может он поручиться за то, как они поведут себя в настоящем деле.

И это предложение – стать сотником, уже не молодых, а боевой сотни. Опять сотником… И сотником чего? Формально – это застава Орды, и он снова станет частью монгольской империи. Но ведь он её уже предал. Но если сам атаман Ухо – не Орда, то кто он?

А этот дом? Надо будет отдать за него хорошую долю припрятанных денег и привязать себя к этому месту? Не был Ярый уверен, что он пришел к конечной цели своего пути, и явно не нашел он спокойствия и умиротворения в своем сердце.

Радостно не спали в ту ночь Лекша и Гюльсан. Она припала раскрасневшимся лицом к плечу своего любимого, а он, сжимая ее милые пальчики в своих руках, жарко шептал ей о том, как они обвенчаются, и она станет его любимой и единственной женой, как купят они дом и заживут в нем счастливо, как будет у них много детей с русыми и темными головами…. Много чего еще наобещал ей Лекша в ту ночь, и она искренне во все это верила. Потому что любила и хотела верить.

Проворочался всю ночь, не зная, как убаюкать ноющую руку, Ваньша. Всё мерещились ему в горячечном бреду то бездонные глаза Рады и её ласковые руки, то злой прищур и голос Чуба, обещавшего ему мучительную смерть за покушение на Губу.

Сама Рада тоже не спала в эту ночь. Её отец допоздна сидел в тот вечер за своим столом, перебирая, перетирая и смешивая корешки и мази. Дождавшись, когда он, наконец, лег и мерно, с присвистом, засопел, она неслышно встала, подошла к ларю, где хранился весь запас снадобий, что-то взяла и спрятала в свою суму, с которой они с отцом ходили к хворым.

 

Утром, когда лекарь собрался в свой ежедневный обход, она взяла его суму и вышла с ним. Лекарь не возражал. Ему было спокойнее, когда дочь, еще не вполне, по его мнению, пришедшая в себя, была с ним. Да и помогала она ему, особенно при осмотре женщин и детей, пугавшихся угрюмого с виду Вещуна.

Первым они навестили Губу, по-прежнему лежавшего в доме сбежавшего Чуба. С раненым был один из воинов их сотни. Он еще не знал о бегстве своего сотника и захвате своих сотоварищей, а потому был не особо рад раннему визиту лекаря, явно его разбудившего. Не обращая внимание на его ворчание, Ведун осмотрел хрипло дышащего Губу, по-прежнему бывшему без сознания. Пока лекарь менял раненому повязку, а Рада готовила в деревянной миске питье, охранник вышел по своим делам во двор. Губа не мог пить сам, и пока Ведун держал с трудом разжатый рот увечного, Рада влила ему питье, стараясь не проронить ни капли мимо. Не успели лекарь и Рада собрать свои вещи и выйти из дома, как их остановил звук странного хрипа. Ведун оглянулся. Тело Губы выгнулось дугой, лицо, обмотанное съехавшей повязкой, перекосила судорога. Увечный пару раз дернулся и затих, высунув язык. Ведун подскочил к лавке, взял Губу за руку. Рука безвольно висела. Взглянув в неподвижные зрачки и язык, лекарь резко повернулся к дочери. Рада, необыкновенно бледная, с прикрытыми глазами, неподвижно стояла в углу комнаты, прижимая суму к груди дрожавшими руками.

В это время снаружи у двери загромыхал стражник, сбивая с сапог налипшую грязь. В мгновенье ока Ведун кинулся к телу, вправил тому обратно язык и водрузил повязку на место. Показав кулак дочери – «Тихо!», он обратился к вошедшему стражнику:

- Вот и отмучился раб Божий.

- Когда? Только ведь дышал! – не мог прийти в себя охранник.

- Да уже не дышал. Я начал, было, ему повязку менять, смотрю, отошел,- голос лекаря был ровен, ничем не выдавая его волнения.

- Побегу, Чубу расскажу!

- Беги, беги. Да только Чуба нет в лагере. Как ваших из сотни взяли, так он и пропал.

- Как – Чуб пропал? Кого взяли? – охранник тих сполз на лавку.

Ведун коротко рассказал, что знал. Знал он немного, но в маленьком поселении слухи бегут быстро и обрастают самыми невероятными подробностями. Воин выслушал лекаря, поскрипел мозгами и вылетел из дома. Судя по тому, в какой стороне стали слышны копыта его коня, поскакал он не к атаману.

Ведун подошел к дочери и, глядя ей прямо в глаза, медленно и раздельно выговаривая слова, спросил:

- Ты его… Я видел язык и красные глаза. Я тебе показывал тот корешок и говорил, сколько и для чего его надо намешать. За что? Покажи!

Рада подняла на отца глаза и тихо прошептала:

- За Ваньшу… Выдать мог, убили бы…

- Ты говоришь?! Господи, спасибо тебе! Услышал мои молитвы. Ну говори, говори, доченька, тебе надо много мне сказать. У нас мало времени, мне надо к атаману идти, о Губе рассказать, да так, чтобы нас не заподозрили. Ну, дочь! Ты подсыпала ему в питье тот порошок?

Рада кивнула.

- Сама говори!

Сначала с трудом подбирая слова, потом освоившись, заговорила:

- Слышала, как сотник Чуб грозил Ваньше, что как Губа придет в себя и всё расскажет, то он, Чуб, замучит Ваньшу. А раньше слышала, как Ваньша в жару бредил, всё кричал, что Губу надо заставить замолчать, не дать ему говорить. И еще Лекшу звал, обещал, что выполнит, что должен.

- Ничего не понял, - Ведун почесал в затылке, - ну да ладно, потом разберемся. А пока собственную шкуру спасать надо. Иди домой, приди в себя. Пока молчи, ни с кем не говори. А я пойду к атаману.

И, перекрестившись на висевший в углу образ, попросил у Бога:

- Ну, спасай еще раз.

В дом атамана вошел уже спокойный, как всегда хмурый и суровый.

- Отмучился Губа.

Сидевший за столом за нехитрой снедью атаман лишь спросил:

- В себя приходил? Что сказал?

- При мне последний вздох испустил. Был в забытьи. Ничего не говорил. Говорил ли ночью, не знаю.

- А что охранник?

- Ничего не сказал. Я пришел, он только с лавки встал. А потом и вовсе ускакал.

- Куда?

- Да кто ж его знает. Он же воин. Думал, к тебе либо к сотнику своему.

Атаман нахмурился.

- Ладно, Ведун, иди. Я скажу, чтобы тело прибрали.

- Я прослежу. Никак, я его пользовал.

- А и то дело. Скажи отцу Онуфрию, пусть отпоёт, как положено. Как – никак, христианская душа отлетела.

И Ведун проследил, чтобы никто не увидел черного и вспухшего языка убиенного, который так и ушел в мир иной со своими тайнами. Да и у кого их нет?

А за грехи Там воздастся.

 

Утром в лагере ратников начался смотр. Ярый сам отобрал около полусотни человек, которые и прошли благополучно все испытания. А были там и скачки, и владение пикой и саблей. Был и ножевой бой, и умение ползти в траве, не выдавая своего присутствия. Все они были мирно поделены между сотней Ярого и атаманской сотней, и отец Онуфрий благословил их со вступлением в Круг, в воинское братство.

Остальных же определили, как вольных поселенцев и направили к Дьяку, который, на правах управляющего хозяйством, должен будет определить каждому его дальнейшую судьбу. С учетом потребностей и возможностей поселенья, а также воли самого Дьяка.

Таков закон власть имущих. Всегда и везде. Какой бы маленькой эта власть ни была. Власть – это люди, а человек всегда всё делает так, как считает нужным, то есть по своему видению, которое, конечно, должно совпадать с общей целью и законом, им же, человеком, установленным. Совпадать – то должно, но всё равно человек делает всё так, как ему представляется правильным.

Да и то, будь всё ровно, по общему Закону, который всегда один, только в разные времена, у разных народов и просто групп людей называется по-разному, то не было бы в Истории вождей, пророков и негодяев. И кто их разберет, кто там пророк – мессия, а кто злодей? Время было такое, да и власть каждый мерял по-своему…

А в селении каждый получил свой удел, и жизнь продолжилась.

Губу отпели и похоронили на погосте, который заметно расширился за последний год, и чьи неровно торчащие в небо кресты напоминали идущим и скачущим мимо о бренности бытия и неотвратности последнего дня. Кресты хоть напоминали, а безымянные могилы, в первое время отмеченные холмиком земли или положенным сверху камнем, тихо сравнялись с землей, словно завершая жизненный круг земного бытия.

Пришел человек ниоткуда, и уходит в никуда. Остается только память, да и то, только у тех, кто еще помнит.

Су-линь и Гюльсан батюшка окрестил в разряженной по такому поводу церкви. Малая церквушка не смогла вмести всех желающих увидеть таинство, а потому и часть площади была заполнена людьми. И не потому, конечно, что так радостно им было от появления у Бога еще двух чад, Василисы и Марии, а потому, что атаман и не поскупившийся Лекша выкатили по такому поводу по бочонку медовухи и зажарили на вертелах пару баранов.

Народ отдал должное и тому и другому, но, когда особо веселые осмеливались обращаться к атаману с просьбой «не скупиться», тот дружелюбно, но строго говорил о необходимости воздержания.

Крестным Марии стал, как и обещал, атаман Ухо, подаривший крестнице колечко с яхонтом. Крестным же новоявленной Василисы записался сам отец Онуфрий, призвавший обретенных дочерей Божьих регулярно ходить в церковь, читать и чтить закон Божий и Священное писание.

Василиса уже знала азы славянской грамоты и, хотя и медленно, но писала и даже читала Писание, которое им дал батюшка. Она и дала первые уроки Гюльсан, то есть теперь Марии. Та, свободно владевшая арабским, фарси и прошедшая хорошую школу домашних учителей в доме своего отца, на удивление легко осваивала славянскую письменность и даже осмелилась как-то поправить Василису. О эта жизнь! О эти женщины! Силен и непреступен ваш внутренний мир, и горе тому, кто посмеет поправлять женщину, особенно, если он младше её по возрасту и положению. Вспыхнув от дерзости «этой девчонки», Василиса хотела, было, резко поставить Марию на место, но взглянув на задорно блестевшие глаза худенькой, как подросток, девушки, она передумала. Вспомнив о непростой судьбе Гюльсан – Марии, она испытала неожиданную нежность и поняла, что ни за что не хочет оттолкнуть её от себя. Она улыбнулась и положили свою руку на тоненькие пальчики Марии.

- Ну что, всезнайка. А это ты тоже знаешь? – и она стала выводить гусиным пером по мелованной бумаге дивно красивые и непонятные иероглифы. Выстраиваясь в идеально ровный столбик, эти неведомые Марии письмена таили в себе какую-то чарующую тайну, познать которую могли только избранные…

- Нет, не знаю. Но очень красиво. Это, наверно, стихи? О любви?

- Почти. Здесь написано, что если ты меня еще раз попробуешь так грубо поправить, я тебе надаю тумаков!

Закатившись звонким смехом, Мария выскользнула из-за стола и завертелась по горнице.

- А вот и не надаешь! Не сможешь! Меня Лекша научил таким приемам…

Она, резвясь, вытащила Василису на середину горницы и стала показывать, как надо бить и отражать удары. С улыбкой глядя на резвившуюся девушку и вспомнила себя, такую же молодую. Как жаль, что она встретила своего атамана так поздно..

- Стой! Хватит! Своими ужимками ты только рассмешишь обидчика. Хорошо, если он умрёт от смеха. А если нет? Смотри!

И Василиса встала в стойку «разящего аиста», как её когда-то учил старый мастер Ли. Вместе с искусством каллиграфии он хотел научить её быть сильной. И пару раз это искусство её выручало.

Застыв на мгновенье на одной ноге, «аист» сделал несколько стремительных ударов второй ногой. Её руки тоже нанесли два моментальных удара такой силы, что даже воздух перед ладонями сначала загустел, а потом хлопнул, как лопнувший бычий пузырь. Было ясно, что противник, если бы он стоял перед Василисой, был бы повержен. Как зачарованная, стояла перед своей старшей подругой Мария. Потом вдруг кинулась перед ней на колени:

- Никогда, слышь, никогда, не обижу тебя словом! Только научи так сражаться. И тем письменам красивым… И еще пироги такие вкусные печь… И еще…

- Да ладно, ладно, - смеясь, Василиса подняла её с колен, - научу. Только и ты покажешь мне свою арабскую вязь и будешь читать те красивые стихи. А потом обвенчаетесь со своим Лекшой, заведете детишек, и не будет у тебя времени на свою старую подругу…

- Да какая ты старая! Вы тоже с атаманом обвенчаетесь! Тоже детки будут. Вместе с нашими расти будут!

- Нет, девочка, - грустно обняла её за плечи Василиса, - видно, пустая я. Давно бы уже дети были. Видно, не дал мне Бог этого счастья.