Монголы умели подчеркивать свое величие, научившись этому у покоренных ими китайцев. Юрта была устлана роскошными коврами и ярко освещена бронзовыми светильниками, нещадно чадящими залитым в них бараньим жиром. Темник, в расшитом золотом халате и парадном боевом шлеме с нашитыми бронзовыми пластинами, гордо восседал на резном стуле, выставив вперед изумительной работы широкую саблю в ножнах, украшенных самородными камнями. От вида такой роскоши у прибывших степняков стали видны глаза, ранее спрятанные за узкими прорезями глазниц. Величие дополняли обе наложницы, грациозно сидевшие одна в шелковом зеленом, вторая – тоже в шелковом, но красном платье по обе стороны резного стула, у его поручней, вырезанных в виде грозно рычащих львов. Их лица, нарисованные черной и красной краской по густому белиловому покрытию, были прекрасны и подчеркивали разницу между небожителем на троне и смертными, осмелившимися лицезреть его.
Прибывшие не рухнули ниц, чем вызвали легкое недовольство темника, явно жаждущего этой ханской почести. Не было у них и подарков, что не понравилось и наложницам. Правда, по их лицам этого понять было нельзя. Видимо, для того и красили.
Выждав паузу, нужную для того, чтобы пришедшие успели оценить важность этого момента, темник устремил свой взгляд на своего сотника. Тот, следуя отработанной процедуре, смиренно доложил.
- К тебе, о досточтимый хан, посланники ногайского бека Бектемира. Хотят засвидетельствовать свое уважение и приветствовать на этой земле.
Темник медленно перевел взгляд на стоящих перед ним ногайцев.
- Почему я не вижу среди вас самого Бектемир – бека, смиренного данника Орды? Только смертельная болезнь могла помешать ему лично приветствовать посланца Великой империи монголов и носителя Большой пайцзы. Так ли болен Бектемир? – темник сурово сдвинул брови и буквально вонзил взгляд своих темных глаз в ногайцев. Воины сотника и сам он широко расставили ноги и положили руки на рукояти сабель, всем своим видом являя готовность порвать любого, неуважительно отнесшегося к посланцу Орды.
К чести ногаев, они не дрогнули. Старший из них, склонив голову в почтительном полупоклоне, прижал левую руку к груди и сделал шаг к трону темника. Два воина за спиной монгола предупредительно опустили копья.
- О досточтимый хан! Судя по твоему бунчуку, ты являешься темником в войске Великой Орды и ведешь за собой десять тысяч всадников. Большая пайцза, - ногаец кивнул на висящую на отдельном шесте у трона большую золотую пластину с выгравированным на ней орлом. К пластине был прикреплен кожаный свиток, - говорит о том, что ты являешься полноправным представителем Империи монголов, и в этом качестве прими наши искренние заверения в уважении и гостеприимстве, которое будет тебе оказано.
Досточтимый Бектемир-бек, хотя и пребывает в почтенном возрасте, жив и здоров. Он не был предупрежден о твоем приходе и потому не смог сам прибыть. Он объезжает свои обширные земли и многочисленные стада и табуны. Земли, на которых ты находишься и начал возведение укрепленного лагеря, тоже принадлежат Бектемир-беку, но он позволяет тебе возвести эти временные укрепления на своей земле. Сам он готов принять тебя в своем становище как дорогого гостя со всем уважением и радушием. Позволь лишь уведомить его о цели твоего появления здесь и той помощи, которую ты хотел бы получить от досточтимого Бектемир-бека.
Спокойно выслушал ногайца монгольский темник. Да и действительно, зачем злиться на невежественного степняка, никогда ранее не встречавшего посланника своего властелина – Империи монголов?
Когда посланец ногайского бека закончил говорить, а его последний вопрос словно повис в воздухе, монгол медленно расправил плечи и похрустел затекшими мышцами шеи, положив свою роскошную саблю себе на колени. Он держал паузу. О, да, пауза – прекрасный способ унизить собеседника, заставить его заострить внимание к твоим последующим словам и проникнуться к тебе уважением.
- А теперь слушай меня, недостойный кочевник Великой степи, пылинка на сапоге монгольского воина, завоевавшего полмира и готового завоевать его целиком! Ты не умрешь сейчас, только потому, что я пощажу тебя. Я хочу, чтобы ты донес мои слова всем свои родичам. И ты, и твой бек Бектемир, и ваш верховный хан Ногай являетесь смиренными данниками Орды, её послушными рабами, обязанными своей жизнью только воле монголов.
И потому я, посланник Верховного хана Батыя и сына его, хана Орды Сартака, объявляю земли отсюда и во все стороны на расстоянии дневного бега монгольского скакуна собственностью Орды. Слышите – все земли! И то, что находится под ними, и над ними, и в водах, и под водою, и над водою. Здесь будет основан новый укрепленный лагерь Орды, воины которого будут охранять рубежи Орды и вершить на её землях порядок, завещанный нам Великим Чингизханом в его Яссах.
Начальник этого лагеря получит пайцзу, дающую ему право собирать дань в пользу Орды. И горе тому, кто осмелится посягнуть на собственность и законы Орды! Ибо падет на него гнев Великого хана монголов, и сотрут его в порошок копыта монгольской конницы!
А теперь идите и донесите всем волю Великой империи монголов!
Сотник Ухо проводил посланцев Бектемир-бека до их коней, где им вернули оружие. Уже садясь в седло, старший из ногаев тихо сказал сотнику:
- Вас всего сотня воинов и полсотни рабов. Второй отряд далеко, да и не до вас ему будет. Те земли спорные, там бьются крымчаки, булгары и калмыки. Горячо там вашим будет! Не боитесь противостоять степи? Нас – многие тысячи.
И спокойно отвечал ему сотник:
- Скоро новый поход Орды пройдет здесь. Нас все равно будет больше. И кони наши выпьют эти реки и съедят всю траву. Вашим коням и скоту она не понадобится. Их самих съедят воины Орды.
И, уже отъезжая, крикнул ногаец:
- В степи говорят, что в Сарае хана Батыя убил его брат Берке и теперь идет на сына Батыя, хана Сартака. Не будет похода сюда. Вашим саблям крови в самой Орде хватит!
Ожидали в ту ночь нападения ногаев. И в следующую ночь ожидали. Но, видимо, не посмели ногаи трогать за усы ордынского льва. Хоть и больной, но – Лев. Несколько раз нападали на группы ремесленников, что выезжали за стволами, да метали стрелы в тех, кто осмеливался рыбалить да дичь ловить. Первые могилы появились на погосте. «Зацепились за землю» - думал сотник Ухо, - «теперь наш лагерь будет жить дальше». Даже в мыслях он уже называл этот лагерь «своим», поскольку с молчаливого согласия темника давно взвалил на себя все заботы по хозяйственному и военному оснащению их поселения. Несколько раз виделся с Су-линь, даже разговаривал с ней. Здесь, в поселении это стало проще, поскольку посторонних глаз стало меньше, а прислуга сильно скучающего темника стала менее внимательной и занялась налаживанием собственной жизни. И вот однажды ночью пришло к нему ясное осознание того, что именно здесь, в этом лагере, и пройдет их с Су-линь дальнейшая жизнь. А значит, пришло время осуществлять второй этап его плана.
Не успела еще отзеленеть трава, а её метелки только налились зернами, как вокруг лагеря поставили изгородь, наладили дозорную службу. Стали подъезжать к караванам, рассказывать о лагере, где можно было спокойно переночевать, да и стражу нанять. Первые караваны пришли в лагерь под ордынскую защиту. А где караваны, там и торг пошел. Темник понемногу платил воинам и ремесленникам, те стали покупать у купцов товары. В лагере появилась дичь и рыба, нашедшиеся среди переселенцев бортники принесли первый мед.
Заметное оживление в торг вносили наложницы темника. Получающие теперь у своего хозяина только звонкую монету, которой изрядно еще был набит его дорожный сундук, они скупали у купцов ткани и украшения, щедро платили за новые яства и специи. Но им было скучно. К тому же одна из них носила ребенка и боялась за его, да и свою, жизнь в этом отдаленном лагере. Они стали ссориться и сильно докучать своему стареющему хозяину.
По совету сотника Су-линь стала подзуживать каждую из наложниц разговорами о скуке в лагере, его ужасном климате, грядущей зиме и прелестях жизни в столице Орды. Те, в свою очередь, с помощью только им известных маленьких хитростей, настроили темника на необходимость скорейшего возвращения в Сарай. Ибо, как убеждали они монгола, его задача выполнена, лагерь построен и действует. Ведь в ставке Сартака, как шептали прелестницы на поросшее седым волосом ухо монгола, ждет его щедрая благодарность хана, который «пока еще помнит своего преданного и надежного воина».
Женщины всегда добьются своего, особенно если это совпадает с желанием мужчины. И темник принял решение. В один из дней, когда сотник, по обыкновению, зашел в шатер темника, чтобы подвести итоги прошедшего дня и наметить дела на день грядущий, старый монгол вдруг заговорил о своем предстоящем отъезде.
- Лагерь мы поставили, и жизнь в нем налаживается. Мне надо до зимних снегов вернуться в Сарай. Я возьму два десятка воинов из твоей сотни и еще два десятка сотни Гирея. Кстати, настало время проверить, как они с беком поставили второй лагерь. Просьб о помощи от них не поступало, а значит, можно считать, что им тоже удалось закрепиться на той земле. Я должен сам увидеть тот лагерь, чтобы рассказать хану Сартаку о том, как выполнена его воля. Проверив второй лагерь, я отправлюсь в Сарай, откуда, как запланировано, вскоре подойдет большой караван с чиновниками, воинами и новыми поселенцами для укрепления этого рубежа и продвижения вперед. Я пришлю кого-либо из беков возглавить эти поселения, а вы с Гиреем вернетесь в Сарай. Вы еще мне понадобитесь.
Да, но в планы сотника это не входило. По-другому он рассчитывал завершить пребывание здесь темника и начать свою счастливую жизнь в этом месте. С трудом ему удалось уговорить темника не брать пока с собой весь свой обоз, включающий и его возлюбленную, а просто посетить лагерь Гирея, а затем вернуться и уже тогда забрать весь свой караван.
- Сейчас верблюды с поклажей свяжут ваш отряд, уважаемый. А, кроме того, пока вы проверите лагерь, мы подготовим караван в дорогу, соберем припасы, чтобы вы ни в чем не нуждались в пути. Кроме того, через несколько дней через нас должен пойти большой караван с сильной охраной. Они идут в Сарай и будут счастливы сопроводить вас!
Последний довод убедил темника, и он поручил сотнику подготовить отряд всадников к утреннему выступлению.
Конечно, сотник знал, что Гирей с беком не строили никакого лагеря. Едва отделившись от отряда темника, горячий сотник - алан и надменный монгол смертельно поссорились, и в короткой, но яростной схватке, сотник зарубил бека. После чего воины Гирея порубили всю свиту бека. Перепуганных переселенцев они не тронули, отобрали у них почти всю еду и позволили идти, куда угодно. Сами же всадники Гирея растаяли в темноте.
Об этом сотнику Ухо рассказали несколько дошедших до них переселенцев, которых перехватили в пути дозорные его лагеря. Ухо взял страшную клятву у своих воинов сохранить это в тайне и позволил беженцам организовать временное жилье в лесу. Он дал им охрану, еду и право вести лов рыбы и зверя, не показываясь в лагере и храня молчание о произошедшем.
Конечно, он не рассказал об этом темнику, совершив тем самым тяжкое преступление. Но как он мог это сделать, если услышав правду о Гирее, убившем монгола – бека, темник начал бы активные действия по поимке преступника, что в любом случае означало конец их с Су-линь мечты о счастливой уединенной жизни здесь?
И еще был у сотника Ухо тайный посланец Гирея, бывший воин его сотни черкес Давлат. Встретив сотника в поле, вдали от лагеря, Давлат передал привет от Гирея.
- Ушли мы в степь. Кто-то пошел в родные места, к горам. Большинство остались с беком Гиреем. Помогаем местным родам в междуусобицах, кормимся с караванов. Гирей передал – вас не тронем, помним наше братство. Нужна будет помощь – зовите. Степь имеет уши, услышим!
- Спасибо, брат! Гирею, вернее, беку Гирею привет передай. Я его услышал, и память у меня хорошая. Помощь нужна?
- Пока нет. Но близко зима. Всегда надо знать, где тебя накормят и дадут место у огня!
- Гирей знает, где нас найти.
Потому и направил в степь сотник Ухо своего подручного, Дьячка, сразу же после разговора с темником. Куда направил и что передать велел – о том дальше.
На рассвете темник с двумя десятками воинов двинулись в путь. Предполагалось, что уже к вечеру они достигнут цели. Воины не брали с собой запасных коней и не обременяли себя поклажей. Лишь бурдюки с водой, да привязанные к луке седла холщовые мешочки с просоленным мясом. Мясо вялилось на скаку, на горячей коже скакуна, под степным ветром, наполненным ароматами вольных трав. Что может быть вкуснее для всадника, которому даже не надо было делать привал для утоления жажды и голода! Но привал все-таки был запланирован. Для тучного темника, отвыкшего уже от многочасовой скачки, которому полагался отдых в тени раскидистого дерева, жаренная на углях баранина и глоток холодного кумыса.
В это время в лагере, помимо повседневной работы и службы, шли сборы поклажи темника, отъезд которого с караваном должен был состояться через несколько дней. Коптили и солили мясо, заливали фляги медовухой, под завистливыми взглядами наложниц упаковывали щедрые подарки ордынским чинушам и их женщинам. Накануне сотнику удалось накоротке переговорить с Су-линь, и она следовала его совету. Сначала, покашливая и словно вытирая пот со лба, она обратила на себя внимание одной из наложниц темника. Той, что ждала ребенка.
- Ты что, Су-линь? Не заболела ли?
- Что-то нездоровится. Видимо, эти сборы… Бегаю, то во двор, то к огню. Как бы этой простудой вас не заразить. Ребеночку-то это вредно.
- Да, уходи к себе! Эй, пришлите ей лекаря!
Лекарь - китаец осмотрел Су-линь, не нашел ничего тревожного, но рекомендовал полежать пару дней и не приближаться к будущей мамаше. Су-линь выделили отдельную юрту, где она быстро собрала свои немногочисленные, но такие ценные для женщины вещи и стала ждать.
Была уже ночь, когда сторожевые у главных ворот, освещенных двумя кострами, ударили в висящее на цепи било и, услышав с той стороны знакомые голоса, спешно открыли ворота. На площадь лагеря въехал отряд воинов, утром отправившийся в лагерь Гирея. Меж двух лошадей, на сплетенных из веток и ремней носилках лежало грузное тело темника. Тело громко стонало, но позволило занести себя в свой шатер. Сотник Ухо, раскидав и выкинув из шатра причитавшую и визжавшую челядь, приказал привести лекаря и наклонился к лежащему на ковре монголу.
- Что случилось?
К чести старого воина, он превозмог боль и даже попытался приподняться, схватившись за руку сотника. Тот подложил под голову монгола кожаную подушку и снял с седой головы шлем.
- Стрелами… На привале…, - только и успел прошептать темник, провалившись в беспамятство.
Пока лекарь с помощником снимали с темника боевое облачение и осматривали раны, сотник отвел в сторону десятника, командовавшего отрядом.
- Рассказывай!
- У дуба предложил ему привал. Тот сразу согласился. Видать, устал такое брюхо на коне трясти. Спешились. Он сразу отошел в траву, видать, по нужде. Как стрелы метали, мы сразу не увидели. Услышали его стон. Подбежали – две стрелы торчат. Из груди и из ноги. Хорошо стреляли – прямо в нагрудник и в ногу навылет.
Сотник сразу пресек насмешливые нотки в голосе десятника.
- Искали?
- Сразу бросились. Да где там. Трава - в рост воина. Копыт не слышали. Если после стрел залегли, могли рядом пройти и не увидеть. Да и темника спасти хотели, носилки сплели и сразу сюда.
- Ну и молодцы! Стрелы где?
- Вот они. Сломать пришлось одну. Ту, что в ногу. Иначе не выходила, - десятник протянул две завернутые в тряпицу стрелы, одну - сломанную пополам.
- Чьи стрелы? Не узнаешь?
- Да кто его знает? Камыш местный, перо птичье, а било каменное примотано…
- Так это ногайская стрела. Такие в наших пускали, помнишь? – сотник в упор посмотрел на своего воина. Тот в задумчивости поскреб, было, а затылке, но быстро понял.
- Конечно, ногайская! Чья же еще…
- Так и говори всем – стреляли ногаи. Стреляли специально по монгольскому темнику. Аж две стрелы пустили в него. Мстили за землю.
- Да понял я, Ухо, не сомневайся.
Осмотрев темника, лекарь смазал раны какой-то вонючей жидкостью и перевязал.
- Раны не смертельны. Хорошо, что доспехи были на нем. Но тело уже не молодо, нужен покой и хорошее питание. Я буду за ним ухаживать.
- Спасибо. Я очень переживаю за своего начальника. Вот тебе, - он дал лекарю золотую монетку, которую тот стремительно спрятал в широком рукаве своего халата, - когда досточтимый темник поправится, ты будешь вознагражден.
- Да, кстати, он сможет перенести путешествие домой? В караване, в удобной кибитке. С любимыми женщинами и тобой, драгоценный?
- Я не совсем уверен…
- Вот и прекрасно, - сотник кинул лекарю еще одну монету, которую тот поймал с ловкостью фокусника, - он так хочет домой, где его действительно смогут вылечить. А то здесь, не дай Бог…
- Да, да, конечно, - лекарь изогнулся в поклоне.
И. уже подходя к выходу из шатра, сотник повернулся к лекарю.
- Мне сказали, что в прислуге досточтимого господина есть еще одна больная? Не опасно ли это для его здоровья?
- Нет, нет. Она просто простудилась.
- Не надо рисковать здоровьем хозяина. Пусть он едет без лишней больной, под вашим присмотром. А её я пришлю позже. Если выздоровеет.
Третью монету сотник достал и показал лекарю, который был готов даже прыгнуть за блесткой золота. Но Ухо опять спрятал монету в кошель.
- Когда сядете в повозку каравана, и я увижу, что мне не о чем беспокоится.
Лекарь покорно кивнул. А что еще ему оставалось делать?
Вечером в юрту сотника пришел Дьячок в сопровождении густо заросшего бородой человека в низко надвинутой на глаза мохнатой шапке. Всмотревшись в пришедшего, сотник обнял его.
- Ну, здорово, брат.
По знаку сотника, Дьячок пошел проверять, нет ли посторонних ушей у юрты, а сотник и его «брат» еще долго о чем-то тихо переговаривались у мерцающего костра. После чего сотник позвал Дьячка, и тот вывел гостя за ворота. Уже отъезжая, гость спросил:
- Эй, уважаемый, а чего это Ухо тебя Дьячком зовет? Раньше, как я помню, у тебя другое имя было.
- В Орде называли Бикташем. Но какой я Бикташ, я- христианин, крещеный, здесь помогаю в церкви нашему батюшке, отцу Онуфрию. Тоже из наших, из ордынских. Так и кличут теперь с его легкой руки – Дьячок. Мне нравится! Всё лучше, чем Бикташ.
Утром темник действительно почувствовал себя лучше. К чести старого воина, он не стал исполнять роль героя, который мечтает только о мести и готов остаться здесь, в лагере, до тех пор, пока лично не убедиться, что Орда стоит здесь незыблемо. Свое воздействие оказали и нашептывания наложниц, и увещевания лекаря, которые очень уж хотелось уехать из этой глуши в роскошь и привычную среду Сарая. Пришедший к нему днем сотник Ухо поведал, что усилил наряд дозорных, пообещал награду за сведения о тех, кто посмел напасть на посланника Великой Орды.
- Напали ногаи. Мы узнали стрелы. Такими убили и ранили несколько наших, как вы помните. Отношения у нас с ними напряженные, встретиться и поговорить не получится, но я послал лазутчиков к их стойбищам проследить, не готовят ли они большого похода. А еще я направил гонца в лагерь Гирея и пригласил его и бека, от вашего имени, разумеется, прибыть сюда. Вы – их начальник, и они должны сообщать, как выполняется приказ ваш.
Раненый монгол качнул головой в знак согласия и показал еще слабой рукой, что сотник может идти.
Два дня лагерь гудел, ожидая вестей от посланных к ногаям лазутчиков. Но тревожных дымов не было, а вернувшиеся разведчики сообщили, что в стойбищах все спокойно.
- Видимо, стрелял кто-то из одиночек, как и раньше. Надо усиливать охрану, дозорную службу и готовить новых воинов из растущих подростков и тех горемык, что бродят по степи и прибиваются к нам, - и далее Ухо подробно рассказывал темнику, что именно он делает для укрепления лагеря. Естественно, в интересах Орды.
К концу второго дня темнику сообщили, что прибыл сотник Гирей с десятком всадников.
- Великий господин, что с вами? – заросший по самые глаза черной бородой, сотник Гирей встал на колено у ложа темника и стащил черную меховую шапку с бритой головы.
- Да тебя не узнать, Гирей! Зарос, как зверь. И шапка звериная. Как лагерь? Построили? Дозор наладили? А где бек, почему не приехал?
- Начну с печальной новости – бек ушел в лучший мир. Ветер с южных пустынь принес к нам страшную болезнь, и мы многих потеряли.
Увидев, как отшатнулся от него темник, Гирей поспешил его успокоить:
- Не тревожьтесь. Болезнь ушла, мы научились с ней бороться. Но местные говорят, что раз в несколько лет она возвращается.
Далее Гирей подробно рассказал, как они обустроили лагерь и как несут службу. Но было видно, что после рассказа о «страшной болезни из южных пустынь» темник не захотел более задерживать сотника и спешно попрощался с ним. Уже выходя, Гирей набрался наглости и попросил денег на содержание лагеря, сказав, что всё, «ранее привезенное беком», они истратили. Хитрый темник, которому деньги были нужны самому, сказал, что выдаст Гирею пайцзу, позволяющую брать дань на содержание лагеря с окрестных стойбищ. Услышав такую приятную весть, «сотник» Гирей повеселел и, выходя из шатра, лихо подмигнул смиренно стоящему действующему сотнику Ухо. Вечером они по-настоящему отпраздновали встречу, и щедро разведенный в юрте костер услышал и хвалебные речи, и стук сдвигаемых чашей, и даже гортанные степные песни их прошлого, ибо других совместных песен у них не было. Им вторили их воины, сидящие у костров вокруг юрты и заглушавшие свои неподдельным весельем все беседы, которые велись сотниками. За воинами внимательно смотрел Дьячок, точно знавший, что ничто так не радует чужие уши, как развязанный в хмеле язык.
Наутро, когда еще не отошедший после вечернего пира Гирей только оторвал голову от ковра и припал к чаше с кислым молоком, сотнику доложили о том, что в лагерь к вечеру подойдет тот самый караван, с которым Ухо планировал отправить в Сарай темника и его челядь. Естественно, без Су-линь. Об этом караване, самом большом караване перед снегами, знал не только сотник Ухо, но и весь лагерь. Оживленная торговля, которую поддерживали его обитатели и окрестные племена, сделала их участниками большой товаро - денежной цепочки, которая сложилась вдоль этого участка торгового пути от Китая до берегов Египетского и Финикийского морей. У купцов заказывали необходимые товары, те, в свою очередь, заказывали товары у местных, точно определяя, к какому времени должен состояться обмен или купля – продажа. Путь этого каравана проходил через новый Сарай, основанный ханом Сартаком между реками Итиль и Шир.
Караван прибыл. Целый следующий день на площади шумела торговля. К лагерю подошло множества представителей кочевых родов и лесных обитателей, и сотнику Ухо, скрепя сердце, пришлось открыть ворота и разрешить торжище у самых стен лагеря. Здесь действовало незыблемое правило – на время торга забывались все распри. И даже удвоить дозорную службу Ухо не мог. Все хотели быть на большом торге, и дозоры поменялись в полдень, дабы все воины смогли окунуться в волнующий мир восточного базара. Вся свита темника кинулась на рынок, как в последнюю свою битву, стремясь запастить диковинными для Сарая товарами с севера – рыбной костью, медом, мехами. На целый день все забыли о Су-линь, чем и воспользовался сотник, тихо перевезший её в церковь к своему старому товарищу – отцу Онуфрию. Пока все бились за товары и цены, сотник Ухо привел к темнику старшего караванщика. Конечно, он заранее подготовил и одного и второго к этой встрече, поэтому договаривающиеся стороны быстро пришли к согласию, обеспечивающему интересы обеих сторон. Да и действительно, о чем тут говорить? Караван-баши получил темника с большой ордынской пайцзой, дающей неограниченные возможности на территории Империи монголов, а темник – возможность в комфорте, медленно и со всеми удобствами следовать домой, к ожидаемой награде.
Вечером, когда все собирались в дорогу, к темнику пришел сотник. Прощание было недолгим. Темник назначил сотника командиром лагеря и вручил тому малую пайцзу, дающую право собирать дань с окрестных стойбищ и родов в интересах Орды, а также объявляющую власть сотника, как представителя Орды, на все земли «на расстоянии дневного бега скакуна во все стороны от лагеря».
Еще слабым голосом темник отдавал последние распоряжения:
- Денег на содержание лагеря тебе не оставляю. Мы все потратили. (Ухо сам видел, как тяжеленный кованный сундук с казной темника грузили на двух верблюдов, а две его наложницы носились по торжищу с увесистыми мешочками со звенящей монетой). Вернусь в Сарай, договорюсь с ханом, чтобы прислали тебе замену, тогда и новый представитель Орды с деньгами приедет. Тебе доверяю, потому и оставляю пока лагерь на тебя («А кому же еще доверять, пузо ты монгольское?» - думал при этом сотник, сохраняя на лице смиренное выражение).
Наступал решающий момент беседы. Сотник уже, было, хотел заговорить сам, но темник его опередил.
- За твою службу и умение держать язык за зубами, - он многозначительно посмотрел на сотника. Тот всё понял. «Не хочет, чтобы я рассказывал о том, что второй лагерь он так и не видел. А деньги, небось, себе взял!» - хочу наградить тебя. Говори, чего ты хочешь?
- Здесь остается твоя больная повариха, Су-линь. Если отойдет в лучший мир, не вини меня. А если выживет, отдай её мне. Пусть готовит и ведет мой дом. Я уже не молод и одинок.
Темник, лет на десять старше сотника, некоторое время глядел на него с недоверием. «Если откажет, поясом задушу! Скажу, сам от ран умер!» - рука сотника уже начала потихоньку развязывать боковой узел суконного пояса, но темник вдруг улыбнулся:
- Ладно, шайтан. Бери! Эй, писарь! – из-за неприметной ширмы за спиной темника выскочил невзрачный человечек с ящиком для письменных принадлежностей. – Напиши ему бумагу, какую надо, на Су-линь!
И, обращаясь к сотнику, добавил, стараясь спрятать в своих узеньких глазках радость от того, что сумел так задешево отделаться.
– От себя отрываю. Моя лучшая служанка… Береги её!
По спине сотника побежали холодные струйки пота. «А я думал, мы в шатре одни. Там, небось, еще и стражники есть…»
Поблагодарив темника и сжимая в руке свиток, скрепленный личной печатью монгола, Ухо вышел на свежий воздух. «Всё! Дело сделано! Удалось! И лагерь мой, и Су-линь, моя ненаглядная. И всё законно. Вот бы еще подмена не подошла. Но, думаю, хану Сартаку сейчас не до дальних рубежей, а там видно будет. В любом случае, год у нас есть. А там, либо темник умрет, либо хан, нам и то и другое – хорошо.»
И ведь как в воду смотрел тогда сотник Ухо.
Пользуясь привилегией рассказчика, отойдем от нити повествования и заглянем вперед и далеко от того рубежного лагеря.
Темник благополучно дойдет в караване до Сарая и сразу попадет в водоворот дворцовых интриг. Против ордынского хана Сартака плел заговор его дядя Берке, уже убивший отца Сартака великого хана Батыя. Бывалый воин, но плохой царедворец, темник не разобрался в текущем моменте, сгоряча объявил себя и своих десять тысяч сабель сторонниками Сартака. Видимо, крепко надеялся на награду за основание рубежных лагерей. Но его отравили. Прямо на пиру в его доме в честь прибытия. Отравили вместе с женами, детьми и наложницами. Да и теми, кто не удержался и попробовал тех яств.
Сам Сартак был отравлен через день. Много было яду у сторонников хана Берке. Может, не только ковры и меха привез тот караван от хитроумных италийцев, уже тогда известных всему миру как умелые парфюмеры – отравители? Но история о том умалчивает. А то вдруг обидятся китайцы, тоже не простаки в деле подпортить какими-нибудь хитрыми присадками чужое здоровье. Особенно монголам, когда-то завоевавшим их Поднебесную империю.
А про рубежный лагерь, подмену его команды, как и жалование в Орде забыли. По крайней мере, на описываемый нами период.
Все эти мысли и воспоминания приятной волной пронеслись в памяти атамана, но не успел он прикрыть глаза, как третий петушиный крик возвестил о начале нового дня. И хотелось понежится с рядом с такой теплой и щемяще-родной Су-линь, которую он уже давно в мыслях называл «Василёк», но такой ворох дел ждал его впереди, что, не раздумывая, он открыл глаза и вылез из-под покрывала. Плеснув в лицо ледяной водой и наскоро одевшись, он вышел в морозную свежесть. Толкнув зевающих в дремоте стражников, посмотрел на площадь. Жизнь в лагере уже вовсю кипела. Женщины гнали скот на выпас, над кузней клубился дым горнила, спешили по своим делам всадники, вокруг церквы толпился народ. Из-за бревенчатых стен городка слышались воинственные крики, удары сабель, и клубилась пыль. «Ярый своих тренирует и показывает, что лагерь хорошо охраняется. Молодец, точно выполняет приказ» - атаман отметил про себя дисциплинированность нового сотника. Прибыли посланные еще ночью к месту вчерашней сечи лазутчики. Сообщили, что на рассвете туда подтянулись несколько отрядов ногаев и целый обоз женщин. Воины внимательно осмотрели всех павших и увезли с собой тела Бектемира, Керима и еще нескольких знатных ногаев. Женщины искали своих родственников и увозили их в стойбища. Никаких недружественных в адрес лагеря криков и действий лазутчики не заметили.
Когда солнце уже было в зените, прискакал Чуб со своим отрядом. Ему было поручено отследить обстановку в нескольких крупных стойбищах ногаев, поскольку атаман всерьез опасался большого похода против себя. Чуб заверил, что в стойбищах все спокойно, и воины находятся на своих обычных местах, с отарами, стадами и табунами.
Не было только гонца, которого атаман посылал в отряд Гирея, но это было уже не так важно. Просто атаман хотел знать, поможет ли ему Гирей в случае большого нападения ногаев на лагерь. Гонец прибыл только к ночи, подтвердив, что Гирей со своими людьми придет на помощь, если она понадобится.
Ближе к вечеру на площади начались приготовления к празднику, обещанному атаманом по случаю «Божьего промысла по отводу нечистой угрозы от лагеря», как об этом торжественно огласил с крыльца церквы отец Онуфрий. Колотили и ставили длинные столы и скамьи, развели несколько костров, над которыми поставили вертела для уже освежеванных бараньих туш. Варился сбитень и душистые травяные взвары. Выкатили и установили две бочки с медовухой и, лично от атамана, бочонок фряжского вина, который поставили на главный стол.
Как стемнело, по краям площади зажгли факелы. После отслуженного молебна радостный и нарядный народ выкатился к столам и, рассевшись по скамьям, начал торжество. В отличие от ордынских традиций, славянские женщины и мужчины сидели за одними столами. Исключение составлял лишь атаманский стол, где сидели командиры, и стоящий несколько в стороне так называемый дастархан – накрытый коврами помост, где в привычной позе сидели, скрестив по себя ноги, мужчины - степняки, еще не освоившие славянские застольные традиции. Их женщины, пряча лица за шелковыми платками, подавали на дастархан еду и питье, ибо отнюдь не чурались гордые сыны степей хмельных напитков.
Лекша, свободный в этот вечер от дозора, привез в лагерь Гюльсан. Ему самому было выделено место за атаманским столом, а Гюльсан наотрез отказалась как сидеть за общим столом, так и присоединиться к женщинам – степнячкам. Возникшую, было, неловкость сгладила Су-линь, взявшая Гюльсан за руку.
- Пойдем со мной. Я тоже не хочу сидеть с мужчинами за столом. Я пока тебе все расскажу и покажу. Пусть гуляют! А мы походим, а потом в доме у нас посидим, пироги попробуем. Любишь пироги? Не пробовала? Так пойдем пробовать!
Эту сцену видел отец Онуфрий, сказавший атаману:
- Правильная у тебя жена. Да, да, жена! Всё равно окрещу её и обвенчаю вас. Нет таких грехов, чтобы отмолить нельзя было.
Был за атаманским столом и Ярый, чьи новички тоже нашли себе место на площади. Ярый привез в лагерь Ваньшу, которого хотел показать лекарю. Раненый чувствовал себя лучше, но был так слаб, что недолгая поездка верхом отняла все силы и он едва доковылял до лекарской избы, сложенной из толстых бревен. Принявший его лекарь уложил раненого на лавку и осмотрел рану. Бормоча себе под нос какие-то непонятные заклинания, нелюдимый с виду знахарь поменял повязку, положив под неё на рану кашицу из трав и корешков.
- Полежишь здесь. Потом другую повязку тебе дочь моя сделает. Мне еще надо других осмотреть. Много вас, увечных, нынче развелось.
И, накинув на плечо холщовую суму, сутулясь и косолапя, вышел из дома. Ваньша прикрыв глаза, чувствуя, как на него накатывает волна жара. Захотелось пить, но он не мог даже пошевелиться, чтобы встать и поискать воды. Вдруг он почувствовал маленькую прохладную руку на своем пылающем лбу. Потом к его рту поднесли ковш с прохладной водой, и он стал жадно пить. Жар постепенно спал. В доме приятно пахло травами, в печи уютно потрескивали дрова. Горница была опрятной и казалось маленькой из-за развешанных на всех стенах пучков трав и связок сухих грибов и корешков. Ваньша поискал глазами образ в углу, над столом, ставший для него уже привычным в деревянных домах русичей. Но угол был закрыт занавеской. Зато за столом, лицом к нему, сидела молодая девушка, молча перебиравшая ворох трав, лежащий перед ней. Увидев, что Ваньша пришел в себя и смотрит на неё, она улыбнулась ему. И столько доброты, спокойствия и нежности было в той улыбке, что воин просто растворился в ней. Голова девушки была крыта белым платком с кружевной оборкой, закрывавшей её лоб до самых бровей. Из-под платка на высокую грудь девушки падала толстая, в руку, темно-русая коса. В сумраке избы Ваньша не смог разглядеть, какого цвета были у девушки глаза, но они были прекрасны, а ямочки у уголков рта, особенно заметные, когда она улыбалась, делали её образ неизъяснимо притягательным.
- Ты кто? Это ты давала мне воды? - спросил он хриплым от долгого молчания голосом.
Девушка не ответила, взяла ковш, стоявший рядом с ней и знаком спросила, не надо ли ему еще воды.
- Пока не хочу, спасибо. А ты что не говоришь? Языка нашего не знаешь?
Девушка печально покачала головой, поднесла ладошку ко рту и показала, что не может говорить.
- Но ты ведь меня слышишь и понимаешь?
Она утвердительно покачала головой. Ваньша приподнялся поудобнее на лавке, намереваясь продолжить свои расспросы, но в этот момент дверь отворилась, и в избу вошел лекарь. Увидев сидящего Ваньшу и девушку с ковшом воды, он буркнул:
- Вижу, познакомились. Давай, паря, я тебе повязку поменяю. Бой-траву уберу, а положу сон-траву. Спать хорошо будешь, да и рана заживет быстрее. Надо бы тебе её дома положить, но ехать к тебе далеко. Так что или сонного тебя твой Ярый отвезет, или поспишь здесь.
Пока лекарь менял повязку, Ваньша спрашивал:
- Это твоя дочь? Почему она не говорит?
Долго лекарь не отвечал, потом тихо начал:
- Не хотел твое любопытство тешить, но все равно узнаешь. Лучше от меня… Дочь моя Рада замолчала, когда на её глазах мать её, жену мою, татары срубили. Она Раду телом свои защищала и получила удар саблей. Раду хотели в полон забрать, но зашлась она в крике, упала без движения как мертвая. Пена пошла изо рта. Татары испугались и бросили её. Я в лесу на промысле был, не видел этого. Мне потом сосед, спрятавшийся тогда в яме, всё рассказал. Я Раду отпоил травами, выходил, но речь к ней не вернулась. Из тех мест ушли, не могла она там быть. Прибились к атаману, дом вот поставил. Людей пользую. Рада сердцем отошла, мне помогает. Не обижай её, не то…
- Да что ты, старик. Я сам за неё…
- Здесь меня Ведун кличут. Иное имя уж забыл. А дочку свою уж сам как-нибудь защищу. Сил еще хватит! Дочка, дай–ка болезному отвара целебного.
И снова эта прохладная рука, эти бездонные глаза. А они, оказывается, зеленые…
И провалился Ваньша в сон. И снилось ему бесконечное поле, дышащее спелыми колосьями. И он, Ваньша, в простой рубашке, без оружия, идет по полю об руку с Радой. Идут они туда, где солнце встаёт над полем, давая своими лучами свет и жизнь.
Пробудился Ваньша от прикосновения уже другой руки. Жесткой и холодной. Она трясла его за плечо, вытряхивая из кокона мечтаний.
- Пора, Ваньша. Поехали домой. Спасибо, лекарь, - Ярый попытался дать Ведуну монету, но тот спокойным жестом отверг плату.
- Ничего не надо. Когда сам на коня взлетит птицей, тогда сквитаемся. И, может, не только деньгами… - и на обычно хмуром лице старого лекаря на мгновенье появилась озорная улыбка, и он подмигнул Ярому.
Такое поведение Ведуна могло бы озадачить Ярого, но он всецело был погружен в свои мысли, пытаясь понять, что же произошло на площади. А на площади пировали от всей души, как умеет это делать раздольная славянская душа и примкнувшие к ней «братские» народы. Сказано, выпито и съедено было немало. Притащили и третий бочонок медовухи, и атаман разошелся еще на один большой кувшин латинянского вина. Вокруг костров слились в хмельных танцах все, кто мог не только стоять, но и изобразить ногами какое-либо коленце. В разных концах площади раздавались песни. Слова, язык и напевы могли быть разные, но их объединяла общность их лагеря и совместная победа. Ибо ничто так не сплачивает людей, как труп убитого врага. И даже отец Онуфрий, в расстегнутой рясе, под которой многие увидели не снятую кольчугу, не смог перекрыть свои громовым голосом и ссылками на слово и промысел Божьи веселье народных масс.
И тут, как черт из табакерки, выскочил сотник Чуб. Сначала посидевший и хорошо выпивший за столом атамана, он ушел потом к своему отряду, так и сидевшему особняком за одним из столов. Там, под здравницы в свою честь, на которые не скупились его люди, он быстро дошел до сильнохмельного состояния. Покачиваясь, он вышел на середину, и, внезапно выхватив саблю, рубанул ею по блюду, стоявшему перед атаманом, отцом Онуфрием и Дьяком. Те отшатнулись. Ухо и батюшка лишь побледнели лицом, а Дьяк схватился за боевой нож у себя за поясом. Площадь замолкла.
Чуб медленно убрал шашку в ножны и, покачиваясь, начал бросать слова в лицо атаману.
- Думаешь, если тебя тогда круг прокричал атаманом, ты и сейчас атаман? Расскажи всем, как ты крутишь шашни с ногаями, стравливаешь их меж собой, и они тебе за это платят. А потом убивают наших людей, мечут в них стрелы возле самого лагеря. Как ты сговариваешься с латинянами, чтобы пустить их отсюда, со стороны Фряжского моря, в земли русичей? Откуда у тебя вино фряжское, и монеты на торжище ходят фряжские? И дом твой набит добром, а воины нищие ходят. Караваны охраняешь, а плату за это себе берешь? Таишь ото всех, что нету никакого лагеря гиреева рядом, и одни мы в этой степи, а сам Гирей давно караваны грабит и с тобой в доле? Отказался из-за китаянки своей от кошта ордынского! А сам с ней в грехе живешь, с инородкой невенчанной! Не люб ты нам более, как атаман! Правду говорю, браты?
От стола, где сидели люди Чуба, донеслись, было, нестройные хмельные крики – «Не люб! Чуба атаманом! Даешь добычу всем!» Но крики эти быстро замолкли, потонув в общей тишине. Ярый с Лекшей растерянно смотрели вокруг, не понимая, что происходит. Народ на площади стал быстро расходиться, и скоро среди покинутых столов и лавок остались лишь несколько островков людей, вдруг почувствовавших разобщение. Чуб, которому так никто не сказал ни слова, резко развернулся и пошел к своим людям, сразу образовавшим кольцо вокруг своего сотника. Несколько десятков воинов подошли поближе к атаману, ожидая от него если не распоряжений, то хотя бы слов. Ухо молчал, играя желваками и сжимая кулаки.
Пауза затянулась. Чувствуя необходимость разрядить обстановку, отец Онуфрий начал, откашлявшись:
- Однако, выпил сотник лишнего. Много ереси наговорил…
Атаман прервал его.
- Если говорят, значит, ответ держать надо. На трезвую голову. Завтра, по полудню, созывай, отче, круг.
И. обращаясь ко всем:
- Помогите порядок здесь навести. Как друзей прошу. И службу нести надо. Ногаям наши дрязги только в радость.
Лекша хотел забрать Гюльсан домой, но Су-линь попросила оставить её у себя до завтра. Десятник вопросительно посмотрел на атамана. Тот кивнул головой. Женщины легли на кровать за полог и еще долго шептались о чем-то своем, сокровенном. Атаман бросил себе на пол у скамьи пару бараньих шкур и лоскутное одеяло. Мысли снова пытались лишить его сна, но два тяжелых дня и бессонная ночь взяли своё, и он уснул, словно провалившись в омут.
Утром жизнь потекла по, казалась, налаженному уже распорядку. Женщины отогнали скот на выпас, раздул своё горнило кузнец, распахнутая дверь церкви впускала и выпускала прихожан, сверявших свою жизнь с божьими заповедями и своей совестью. Но не было слышно ни веселых криков гарцующих на горячих конях парней, ни смеха, ни детского щебетанья. Даже куры, словно предчувствуя что-то необычное, прекратили свое вечное квохтанье, и только петухи, исполняя, как воины, свой долг, отмеряли своими криками ход времени. Лекша со своим десятком направился в дозор, немного жалея о том, что не сможет вечером воочию убедиться в справедливости решений, принимаемых на круге. Ярый же был готов принять участие в этом народном форуме, мысли о котором ему навевали смутные воспоминания из далекого детства, где рассказы о новгородском вече были частью жизни и гордости русичей. Его новобранцы, которые еще не были приняты в воинское братство и потому не имели права голоса на круге и не допускались туда, с тревогой спрашивали у своих наставников о том, что может для них означать решение круга. О своем решении принять участие в круге решительно заявил и Ваньша, добавивший, что заодно ему надо зайти к лекарю и «сменить повязку».
Активно готовился к кругу и Чуб, люди которого обходили воинов, ругая атамана Ухо и превознося достоинства сотника Чуба. И если в атаманской сотне их выгнали взашей, то в других местах к их словам прислушивались. К отцу Онуфрию, самому влиятельному, после, разумеется, атамана, человеку в лагере, зашел сам Чуб. Размашисто перекрестившись на образ в углу маленькой комнатки при церкви, где жил батюшка, сотник начал свою речь. Перечислив все просчеты атамана, Чуб сделал особый упор на греховном сожительстве атамана с некрещеной женщиной, а также на дружбе Уха с разбойником Гиреем.
Батюшка внимательно, не перебивая, выслушал сотника, дождался, когда тот, иссякнув, замолчал.
- Что сказать тебе, сын мой? Всё, что ты наговорил мне про атамана, суть есть вымысел и тщеславие твое. Я атамана знаю много лет, еще по Сараю, где он молодым еще воином пришел ко мне в церковь. С тех пор жизненные пути наши идут рядом, и никто не сможет это изменить, разве что оборвав наши жизни. И из Сарая вместе пришли мы сюда, и даже секлись пару раз вместе, спина к спине. Да, сын мой, я – служитель Бога, взял в руку саблю, чтобы отразить неприятеля. Был когда-то воином, тоже в Орду в тамге пришел… Атаман крут, упрям, силен своим нравом. Потому и прокричали его единодушно атаманом тогда, на первом нашем круге. Те прокричали, кто знал его хорошо, и знал его всякого. Но не подлого, вора или предателя. И такой он нам нужен. Всем нужен, кто хочет здесь жить по совести и закону Божьему.
Теперь по порядку. Насчет сговора с ногаями. Это такая чушь, что и говорить о ней не буду. Сам ты был на военных советах и всё знаешь. Здесь ты просто врешь.
Да, Гирей не стал ставить лагеря, ушел со своими людьми на вольный промысел. Живет своим станом, законы соблюдает, степняки его уважают. И крови он беспричинно не проливает. Иначе сами степняки его давно бы извели. С атаманом они знаются еще с Орды, вместе шли сюда, и людей того, первого, отряда разделили по воле их. Каждый сам выбрал свой путь. У Гирея – не русичи. Аланы, черкесы, кумыки, булгары и даже ногаи. Живут, как издревле привыкли. И нам они не враги, а союзники. Может, когда и к нам присоединятся. Пока же Гирей не пойдет под нашего атамана. Гордый! Они оба были равными, сотниками. И здесь ты, сотник Чуб, не прав.
Теперь о Су-линь. Она наполовину китаянка, наполовину наша, из русичей. Веру выбирает серьезно. Она – моя духовная дочь, исповедуется. О том и на круге скажу. Придет время, сама захочет креститься. Тогда и повенчаю их.
Бузу ты затеял серьезную. Всё решит круг. Не думаю я, что большинство встанет на твою сторону и прокричит против атамана. Ты проиграешь. Но прошу тебя, как собрат твой, как служитель Божий, прошу – не вбивай клин дальше, не уводи людей своих из лагеря. В тебе гордыня вскипела, натура твоя буйная. Ты – вожак, и под другим тебе ходить несподручно. Не затевай войну, не лей крови в угоду собственным порокам, не рушь храм, который мы с атаманом стали строить здесь. Прокляну! Атаман мстить не будет, обещаю, но и ты… Надумаешь уходить – иди с миром. Останешься – помни, что жизнь изменилась, и прежней уже не будет. Ты зародил в головах людей крамольные мысли мнимого обогащения и мнимой воли. Их не бывает! Ты призываешь к вольнице, к вседозволенности, к власти сабли над установившем укладом. Он даже не установился еще, мы только пытаемся это сделать. А ты открываешь в людях их звериное нутро! Одумайся, Николай! Тебя ведь именем Николая – Чудотворца нарекли, что словом и добрым делом исцелял. А ты? Что делаешь ты? Кто ты есть? Что ты несешь этим людям, своей судьбою поставленных на рубеж двух миров? Подумай, крепко подумай, с чем на круг выйдешь. А сейчас иди! Мне на службу надо.
Мятежный сотник, выслушавший отца Онуфрия молча и с упертым в стол взором, выпрямился во весь свой могучий рост и, тряхнув своей буйной головой, гордо заявил:
- Не Николай я, не прежний Кольша! Я – Чуб, атаман Чуб, и другим мне не бывать! Увидимся на круге, отче. Обиды подленькой ни на кого не держу, но свою правду имею и биться за неё буду!
Вышел из горенки, не перекрестив лба, и, грузно вбив свое мощное тело в седло, направил коня прочь от церкви.