И, обнявшись, долго бы еще плакали они, но пришел отец Онуфрий проведать своих крестных и узнать, как идет их обучение. Василиса, наскоро утерев слезы, похвасталась успехами Марии. Та, под впечатлением всего узнанного и снедаемая желанием узнать больше, сразу забросала своего крестного вопросами:
- А почему так много языков на свете? Люди ведь похожи, и языки у них должны быть похожие? Потому, видно и пишут по-разному, что говорят, друг друга не понимая? А почему в Сарае пишут то одними знаками, то другими? И Империя называется монгольской, а в ней больше татар, почему? И мы, кто мы теперь?
- Тихо, тихо, дочь моя! Засыпала вопросами. На все сразу не отвечу, но на некоторые – попробую, - батюшка поудобнее устроился на лавке, поближе к печке, от которой исходило такое спокойно, умиротворяющее тепло.
- Да будет вам известно, дщери мои, что монголы издревле жили к северу от Китая, и жили они стойбищами, семьями. Семьи собирались в роды только для войны с другими родами. Войны за выпасы, еду и невест. Поскольку жениться внутри одной семьи запрещалось, как и в других народах. Роды образовывали племена. На тех землях жили племена татар, кереитов, найманов, меркитов, лесных и степных монголов. Самым большим и богатым было племя татар, а самым маленьким племенем были степные монголы. Так об этом рассказывал мне в сердце Орды, в Каракоруме, старый шаман Торжба. Так вот. Степные монголы, коих иногда называют еще и тайчжиутами, хоть и были самым малым племенем, но родился в их стойбище Тимучин, которого потом назовут Великим Чингисханом. Он и стал основателем Империи. Подчинив себе все окрестные племена, он создал непобедимую армию из степняков, воинов, не знавших страха, жалости и богатства. Эта армия завоевала сначала Тибет, затем Малый Китай, потом Большой. Потом под копытами монгольской конницы исчезло самое богатое царство тех не так давних времен – Хорезмское, потом…
Тепло от печки делало свое дело. Глаза батюшки потихоньку стали закрываться, голова склонилась и легла на бороду, вместо слов раздался могучий храп.
- Батюшка, батюшка, не спи! Хорезм – родина моего отца. Он сам был из рода хорезмских правителей и рассказывал мне, что тогда хорезмшах Моххамед не смог сдержать монгольскую конницу и сбежал на какой-то остров, где его не смогли найти.
- Да не сплю я! Помолиться нельзя, - отец Онуфрий оттер набежавшую сонную слюну и продолжил, - да, Могамед убежал, но его сын продолжил биться с монголами. Но силы были неравны, и ему пришлось уйти с группой самых близких воинов к уграм. Сильный монгольский отряд кинулся искать хорезмшаха Могамеда, а заодно по пути разбил половцев. Те кочевали по этим землям, и наши нынешние неспокойные соседи – ногаи, это их потомки. Половцы кинулись за помощью к русичам, с которыми дружили и даже были в родстве. Часть русичей вышла с половцами на битву с монгольской конницей. Это тогда монголы первый раз столкнулись с русичами и разбили их на реке Калка. Сложили они тогда плененных русских князей на землю, накрыли древами и устроили на том помосте пир…
- И тогда русичи стали данниками Орды?
- Нет, тогда монголы, разбив русичей и взяв много добычи, вернулись назад. Потом уже внук Чингизхана, Бату – хан, взял Киев, Владимир и другие города русичей, обложив их данью. Только до севера, до Новгорода не дошел, но и тот и без этого признал власть Орды и откупился от неё. Так и платит ей, чтобы сохранить свои богатства и головы от раззора и жестокой смерти.
Так что, дщери мои, мы сейчас на земле Орды, мы – часть Орды, хотя и оторванная. И даст Бог, и не вспомнят о нас.
- Обещал еще про разные языки рассказать и про монгольский язык, - не унималась Мария.
- Про разные языки сами потом в Писании прочитаете. Там это всё описано в притче о башне в граде Вавилоне. А письмена у монголов сначала был от племени найманов, те одни грамотные тогда были. На нём, найманском, и Ясса написана, главный закон Чингисхана, по которому жила, живет и жить будет вся Империя. Потом взяли письмена у кипчаков. Похожи на прежние, но складнее и проще. А еще в Империи есть и китайский, и фарси, и много других письменностей и языков, подвластных Орде.
- Язык никому не подвластен! – гордо вскинула голову Мария.
- Забудь пока слова эти, дочь моя, не ровен час…
- А слова Бога? Тоже Орде подвластны? – не сдавалась девушка.
- Вот неугомонная! Где он её нашел? – бормотал батюшка, вылезая из-за стола и направляясь к двери. Уже выходя, повернулся, перекрестился на образ, и сказал, ни к кому не обращаясь:
- Хотя и права…
Долго еще после ухода батюшки говорили новообращенные христианки. Василиса рассказывала, что помнила и знала со слов своего учителя о тех временах, когда монголы захватили Китай, где переняли многие науки, включая военную. Мария же, хорошо знавшая от своих домашних учителей историю хорезмского царства, говорила о сказочно богатых когда-то Самарканде, Бухаре и Ургенче, жители которых были вырезаны монголами, а искусные ремесленники и красивые девушки – уведены в Орду. Закрыв глаза и покачиваясь, путая славянские и родные слова, она рассказывала легенду о храбром сыне несчастного хорезмшаха Моххамеда – принце Джалал-ад-дине, всю свою короткую жизнь боровшимся с монголами, сначала в родных местах, потом в далеких угрских горах, куда докатились набеги монгольской конницы.
Было уже совсем темно, когда в жарко натопленную и хорошо освещенную печкой, лампадами и зажжёнными в причудливом фряжском канделябре свечами горницу с шумом вошли атаман Ухо и Лекша.
- Ну, вот, говорил тебе, что еще не спят наши невесты. Еще и поесть дадут, если нос мой меня не обманывает - сказал атаман, устало опускаясь на скамью и отстегивая от пояса свою грозную саблю.
Василиса тут же метнулась к поставцу с посудой и к печи, где томился горшок с вкусно пахнущей снедью. На столе моментально появились нехитрые заедки, миски и пара чарок с глиняной корчагой. Увидев её, атаман лихо подкрутил свои усы.
- И то дело. Как Лекша, не возражаешь по чарочке пропустить после тяжелого дня?
Лекша не возражал, и они дружно выпили, промокнув рты тыльной стороной ладоней. Мария тут же поднесла им плошку с водой и рушник. Атаман одобрительно посмотрел на неё и сполоснул свои руки. То же сделал и Лекша. Потом женщины подносили им еду и следили за порядком за столом. Когда мужчины насытились, они убрали посуду, но, когда Василиса протянула руку, чтобы забрать чарки и корчагу, атаман остановил её.
- Оставь пока. Да и сама с Гюльсан, то бишь, Марией, присядь, - он показал на лавку, - надо нам обсудить венчание. Назначено оно на ближайший праздник Покрова Богородицы, через три дня. Венчаемся сразу двумя парами, единый и пир закатим. Столы навертим в большом сарае. Там просторно и огонь есть, где развести. Всякие детали обсудите с отцом Онуфрием. Мне важно одно – куда Лекша свою молодую жену поведет после застолья? Что с домом решил, десятник? Предлагаю тебе выкупить у Круга дом Чуба. Я его Ярому, как сотнику, предлагал. Он отказался от такого большого. Ты тоже будешь когда – нибудь сотником, так что бери. Сам строиться не успеешь. Захочешь потом поменять – твоё право. Денег нет, одолжу.
- Это где Губа преставился? – тихо спросил Лекша.
- Губу давно схоронили. А что тебе Губа? – атаман внимательно посмотрел на Лекшу. – «А, паря, а тебе есть, что скрывать. Ну да Бог с тобой, придет время – узнаем.»
- Ну так что? Решай сейчас.
Лекша быстро взглянул на Марию. Та, чувствуя необходимость своей поддержки, быстро сказала:
- Мы хотим купить этот дом. И деньги найдем. Если не очень много…
- Да ладно. О цене сговоримся. Своя рука – владыка. А деньги-то откуда? Хорошо, видать в Орде десятникам платить стали? – хитро посмотрел атаман на Лекшу.
Пока тот собирался ответить, Мария быстро нашлась.
- Это мои деньги. Осталось после отца. Как это… Свадебный калым!
- Калым платит жених за невесту, а с неё берут приданное. Твои так твои, пусть будет так, - атаман хлопнул ладонью по столу, - деньгу потом занесешь. Дом – твой, Лекша. Можешь обживать. А Мария пусть у нас пока побудет, до венчания. Больно стрёмно её в юрту отвозить. Где деньги лежат, - атаман откровенно улыбался.
- Зачем потом? Вот деньги, - Мария проворно достала неведомо откуда узелок, быстро его развязала и высыпала на стол перед опешившими атаманом, Василисой и Лекшей кучку золотых монет и разноцветных камней, сразу озаривших своим блеском всю горницу.
Первым пришел в себя атаман.
-Ай да Мария! Ай да девица! Видел, что умница, но чтобы так!
Наклонившись над столом, он быстро – что значит опыт! – оценил высыпанное на него, отодвинул к себе все монеты и пару камушков, остальные пододвинул к Лекше.
- На дом хватит. Остальное приданное оставь себе на обзаведенье.
Пришедший в себя Лекша придвинул к атаману еще пару камней.
- Это на пиршество и отцу Онуфрию. На убранство церкви.
Он тоже умел считать и знал правила этой жизни.
Выпили с атаманом еще по одной. Мария проводила Лекшу на крыльцо, где быстро дотянулась до его уха и прошептала:
- Я не всё отдала. Меньшую половину.
Так же тихо он ответил:
- Умница! – и, громко, - Пойду готовить дом и перевозить вещи.
Вечером, в кровати, Василиса, тоже тихо, чтобы не услышал спящий за пологом атаман, спросила:
- Как ты не боялась такой клад с собой носить? Не дай Бог!
Мария беззвучно улыбнулась.
- Бог не даст! А если он не усмотрит, я ему помогу.
И, выхватив откуда-то свой нож, сверкнула им, как молнией, перед глазами Василисы. Та с уважением посмотрела на младшую подругу.
Ночью выпал свежий снег, да так много, что разом завалил всю дорожную грязь, покрыл почерневшую солому крыш, превратив селенье в сказочное царство, сверкающее льдинками под яркими лучами солнца. Раде, вставшей с первыми петухами, даже не хотелось уходить с улицы, так красиво было кругом. Ей даже жалко стало эту снежную нетронутость, которую истопчут сейчас сотни ног, копыт и колес. Но ничего не поделать! Надо только знать, что завтра, или послезавтра, снова выпадет снег и снова подарит людям это волшебство.
Рада приготовила на столе чистые тряпицы для перевязки, смешала свежую мазь и тихо села у стола. Ей надо было подтопить печь да поставить греть вчерашний кулеш для отца, но не хотелось ей будить его, такого усталого и всё понимающего. А старый Ведун, делая вид, что спит, давно уже наблюдал за дочкой сквозь прищуренные ресницы, подмечая, как нарядно она приоделась и как заботливо всё приготовила. Для него, для Ваньши… Видно, чуяла своим девичьим чутьем, что должен прийти. А, может, и не просто девичьим чутьем. Недаром ведь в их роду все женщины были знахарками да ведуньями, и лишь некоторым мужчинам выпадал дар врачевать.
Рада вдруг встрепенулась.
- Вставай, отец. Пора уже. Уж третьи петухи пропели.
И метнулась к печи раздувать огонь. Через мгновенье во дворе послышался топот копыт. Коня остановили у крыльца. Хлопнула входная дверь, и в горницу вошел, в белом морозном облаке и припорошенный снегом, Ваньша.
Пока Ведун выходил во двор, задавая корм скоту и стараясь задержаться, чтобы молодые успели поговорить, Рада сменила повязку. Ваньша молчал, боясь неосторожным словом обидеть девушку. Вдруг она заговорила. Звук её голоса был для молодого воина, как гром среди ясного неба. Он был настолько изумлен, что не сразу понял, что именно она ему сказала. Хорошо, что сидел на скамье, а так бы и упал.
- Губа не сам упокоился. Я Богу помогла. Корешком тайным.
- Как… Как ты… Почему? Он тебя обижал?
- Не меня, тебя мог обидеть. Чуб не отстал бы, на казнь лютую тебя обрек бы, если бы Губа заговорил и всё рассказал…
- Что рассказал? Почему на казнь?
- Пока ты в жару был, много говорил. Я поняла, что ты Губу зашиб, спасая своих. А Губа, известное дело, злодей и душегуб. Люди плохо о нем говорят.
Ваньша в смущении опустил голову.
- А что, что я говорил?
- Что говорил, то уже сказал. А теперь расскажи мне правду, чтобы знала я, что не напрасно грех смертный на душу приняла.
И Ваньша начал рассказывать. Сначала хотел, было, умолчать о деньгах Турая, которые сначала украли его собственные слуги, а потом они… Но запутался в словах, не готов был складно лукавить. Да и Рада смотрела на него такими ясными глазами, словно читая его мысли. И он рассказал всё. Про уход из Орды, про Турая, про Гюльсан, про деньги, про то, как встретили отряд Чуба, как тот приставил к ним наглого и приставучего Губу, как опознали Губу стражники каравана и как он дважды, с удовольствием, приложил Губу по голове.
И словно камень с души упал. Стало легко и просто. И ничего не было больше на свете, кроме этих глаз и её самой - Рады.
- Если бы Губа очнулся и заговорил, схватили бы меня и судили. Товарищи мои, Ярый, Лекша и Малой, наверно, вступились бы, но что они могут втроем против Чуба и атамана! Спасибо тебе. Жизнью тебе обязан. Всё, что угодно, для тебя сделаю!
- Всё не надо делать. Женись на мне!
Ваньша потерял дар речи. Не зная, как ответить, он просто схватил руки Рады и, сжимая её ладони, просто молчал. Так бы они долго сидели, но в горницу, покряхтывая, вошел Ведун.
Увидев их сияющие глаза и руки дочери в руках Ваньши, он только улыбнулся в бородищу и пробурчал:
- Ты ей руки – то не сломай, воин. Ей еще людей врачевать…
Помолчав, добавил:
- Тайну –то страшную тебе открыла? Сама так испугалась, что даже речь к ней вернулась. И ведь не за себя испугалась, а за тебя, парень. Лишнего мне не говорите, а то сбрехну где ненароком. Скажите только, стоило оно того, чтобы дочь моя единственная такой грех на душу взяла?
Не отводя глаз от Ваньши, Рада твердо сказала:
- Стоило.
- Ну и ладно. Забыли. Не самый хороший человек был Губа, да, видать, судьба у него такая. Ты сам – то как, Ваньша, в вере крепок? Отцу Онуфрию на исповедь пойдешь? По Писанию судить, так ложь тоже грех. Так ты уж просто молчи, будто и не было ничего.
- Да не знаю я ничего о вере. Привезен был в Орду с крестом, так его и ношу. В храм наш в Сарае как – то хаживал, но просто посмотрел на лики и всё. Креститься Ярый научил. А про то, что было, я уж забыл.
- Вот и хорошо. Ну, смотрю я, у вас всё сладилось. Надо мне тебя благославлять, дочка?
- Надо, батюшка. Так ведь, Ваньша?
Словно опомнившись, воин опустил руки Рады и подошел к Ведуну.
- Не знаю, как это надо делать по правилам, но прошу отдать за меня Раду. Клянусь быть ей опорой и защитой. Люба она мне. В степи калым за невесту платят, я готов заплатить. Скажи, сколько.
- Да, степняк ты и есть степняк. У нас калым не платят, но подарок родителям невесты делают. Ты мне уже подарок сделал, самый дорогой. Дочь заговорила, и я снова вижу её счастливой. Так что, благославляю вас. Живите и плодитесь, и пусть Ярило и другие боги будут к вам милостливы.
Не удивляйся, Ваньша, что призвал я Ярилу. Он – наш, древний, славянский Бог. Деды и прадеды наши поклонялись ему. И он помогал. А уж нам, врачевателям, никак без него нельзя. Ибо в лесах и полях, где берем мы травы и коренья целебные, свои боги. Мы с Радой приняли, конечно, веру в Бога единого. Иначе нас не пустили бы в селенье и не разрешили врачевать. Но в душе почитаем наших богов и славим их. И отец Онуфрий про то знает и не требует полного отреченья от наших хранителей. Говорит, человек должен сам прийти к вере. Может, дети ваши и придут.
Захотите вы венчаться в церкви или нет, ваше дело. Я вас свяжу в семью по нашим обычаям. И поверьте, нет ничего сильнее тех уз, что вы сами себе избрали. Неси, Рада, тот рушник, что мать твоя выткала и расшила!
Рада достала из сундука домотканый рушник, расшитый по краям васильками, и протянула отцу.
- А ну, Ваньша и Рада, встаньте передо мной и дайте ваши руки!
Он связал их руки рушником.
- Всё, дети мои. Теперь вы муж и жена. Живите и радуйтесь, да меня, старого, не забывайте!
Вытерев скупую слезу, все-таки набежавшую на глаза, Ведун заговорил нарочито деловым голосом.
- Ты, Ваньша, что делать дальше станешь? Чем жить?
- В сотне Ярого служить буду. Туда молодых воинов набрали. Меня десятником Ярый обещал сделать.
- Жить можете здесь, со мной. Места хватит.
- Я свой дом построить могу, - робко начал Ваньша.
- Свой дом? Откуда такие деньги? Еще, вроде, не десятник. Иль от прежней жизни? Ладно, в душу не лезу. Скажи только – деньги чистые, без крови?
- Без крови, батюшка. А чистые ли или нет, один Бог знает. Деньги чистыми не бывают. Ими зло меряют, а добро теплотой человеческой отмеряют, - Рада прямо взглянула в глаза отцу и не отвела взгляд, пока тот не согласился.
- Ладно, пусть будет так. А про дом потом поговорим. Пока привози пожитки сюда. Или жену в юрту свою повезешь? Вон даже твой Лекша с новокрещенной Марией дом у Круга откупили. Да и Ярый ваш, говорят, дом покупает. Люди не зря говорят - богатые эти пришлые, видать, в Орде или по дороге сюда хорошо им привалило!
Так что, не дразни гусей и переезжай сюда. А деньгу свою пока припрячь, пригодится!
На том и порешили. И ускакал радостный Ваньша за своими вещами, а Рада и Ведун допоздна сидели за столом. Долгой и обстоятельной была беседа, пока привычные руки перебирали травы и коренья, готовили смеси, раскладывали их по полотняным мешочкам с вышитыми Радой специальными метками.
А то, не дай Бог, перепутаешь Жизнь и Смерть. Говорят, и такое бывает…
Зима вступила в свои права. Селенье и округу засыпало снегом. Степняки прекратили кочевье, остановили движение по степи караваны. Редкие всадники изредка появлялись на белом покрывале земли, и опытный взгляд дозорных сразу определял, кому не сидится у теплого огня –охотнику ли, гонцу, или своему брату – воину. Злые степные ветры так зализали поверхность степи, что уж не видно стало, где бархан, а где впадина. И горе было тому, кто плохо ориентировался в зимней степи. Их скрюченные тела часто находили потом, когда весеннее солнце растапливало ледяную корку.
Дозоры уходили в степь на двое суток. Иногда, когда небо затягивала степь метелью, сидели они на своих постах, у сложенных сигнальных дровниц и дольше, поддерживая в своих шалашах огонь.
В такую вот метель и прибыл в селение Гирей, за которым посылал атаман. Прибыл, уже не таясь, поскольку перестало быть тайной то, что не основывал он по воле Орды рубежного поселения, а живет своей жизнью.
Оставив коня и двух своих спутников, в запорошенных снегом бараньих бурках, у крыльца атаманского дома, он с шумом ввалился в тепло горницы, распространяя запах мороза, конского пота и чего – то дикого, необузданного. Сбросив свою заледеневшую бурку на пол, он весело сказал неодобрительно смотревшей на это Василисе:
- Не сердись, хозяйка! Снег – чистый, умываться можно!
Умная Василиса ничего не ответила, подняла бурку, чтобы вынести на крыльцо и ласково сказала:
- И ты, здоров будь, бек Гирей. Давай уж и папаху. Умываться пойду.
Сорвав с головы и бросив ей папаху, Гирей крепко пригладил бритую голову двумя руками и захохотал, сверкая крепкими белыми зубами:
- Ах, шайтан девка! Язык, как сабля моя! Как тебя Ухо раньше меня заметил тогда в караване? Была бы сейчас моей первой женой!
- А сколько их у тебя? – спросил сидевший на лавке атаман.
- Четыре, аллахом клянусь, четыре. Как Кораном предписано.
- А наложниц? – не унимался атаман, искоса поглядывая на задержавшуюся в дверях Василису.
- А кто их считает? – сделал вид, что удивился, хан Гирей. – Они же, как цветы в степи. Сорвал, полюбовался, запах вдохнул, и можешь наклоняться за новым!
И, сразу посерьёзнев, присел к столу напротив атамана.
- Чего звал так спешно? Но прежде, чем начнешь говорить и угощать меня, скажи, пусть позаботятся о моих людях. Они у входа. Мы сутки в седле.
Отдав необходимые распоряжения, атаман повернулся к Гирею.
- Угощенье и чай будут потом. Чарку налить? Или Коран не велит?
- Коран – это закон Бога, а чарка в метель – закон гостеприимства русичей. Я так понимаю?
- Так, так, - и Ухо щедро налил две чарки. Вкусно выпили, оттерев рот ладонью.
- Теперь о деле, - атаман демонстративно отодвинул рукой в сторону флягу и чарки, показывая серьезность разговора, - Чуб ушел. Хотел сам атаманом стать, оговорить меня пытался. Люди меня на круге поддержали. Ты сам видел, что его люди разбойничали. Говорят, что и сам он караваны брал. Его человека, Губу, царствие ему небесное, караванщики опознали, да и приметы самого Чуба показали. Для нас это - как нож к горлу. Если караваны мимо пойдут, дохода лишимся, и всю торговлю нашу оборвут. А, не дай Бог, ордынцы прознают, что здесь творится... Или на баскаков с собранной данью Чуб нападет. Сам знаешь, что с Ордой мне ссорится нельзя. Да и тебе тоже. Ты ведь вокруг нашего огня тоже греешься! Не случайно ведь ногаи сразу к тебе пошли, когда люди Чуба их кочевье разорили.
- Чуб много людей с собой увёл? – Гирей задумчиво поглаживал свою бороду. - Думаешь, тебе мстить будет? Интересно, куда он в зимней степи пойдёт, как думаешь?
От внимательного взгляда атамана не ускользнуло, что Гирей слишком спокойно воспринял весть о бегстве Чуба. Не взволновало его и то, что атаман прямо указал на возможную связь Гирея и разбоев в кочевьях.
«Мутишь, старый степной волк! Ох, мутишь!» Но лишь когда Гирей стал пространно рассуждать о том, что Чубу некуда деваться в степи и лучшее для него, это попытаться уйти в родные леса, атаман не выдержал.
- Ну, вот что, мой старый ордынский друг! Мы давно друг друга знаем, и прошли одну школу выживания. Пустые слова плести будешь перед своими. У нас с тобой нет зависти друг к другу, взаимных долгов и обид. Или есть? Молчишь, значит нет. Мы нужны друг другу, поскольку прикрываем друг другу спину. Чтобы не ударил враг. Поэтому говори прямо – Чуб ведь к тебе пришел? К тебе, к тебе! Больше некуда. Я зла на него не держу и мстить не буду. Он – тоже вожак, и ищет свою стаю. Мы с тобой нашли, а он пока нет. Потому и мечется. Может глупостей наделать. А ни тебе, ни мне это не надо. И так по лезвию клинка ходим. Ну, говори!
Гирей не долго думал. Хлопнув кулаком по столу, заговорил резко, отбросив напускную усталую истому:
- Ты прав, атаман, во всем прав. Ко мне прибежал Чуб. С ним еще восемь воинов. Просили убежища до весны. Про тебя плохого не говорил, сказал лишь, что два медведя в одной берлоге не уживутся. Я им дал ночлег, а рано утром выделил провожатых, из местных, чтобы провести мимо ногайских становищ, и они ушли.
- Куда?
- Сказал – к крымчакам. Те издревле враждебны и ногаям, и русичам, так что оттуда Чуба не выдадут. Если только за голову Чуба не объявят большой бакшиш. А за большой бакшиш крымчаки и мать родную отдадут! – громко рассмеялся Гирей. - Так что не бойся, атаман. Ушел с твоих земель Чуб.
- Да рано еще радоваться.
- Ты не знаешь главного. Тех двух злодеев, что ты выдал ногаям, перед смертью страшно пытали, и они показали, что на кочевье их навел Чуб. И еще сознались они в других злодействах – под пыткой чего не скажешь! – где главным зачинщиком был Чуб. И ногаи объявили Чуба кровником, а это значит, что не сможет он показаться на их земле или в месте, где они его достать смогут! Я ему это сказал, и он понял. До Таврии, где кончаются земли ногаев и начинаются владения крымчаков, им идти долго, да еще зима, снег и метели. Мои провожатые вернутся не скоро, но как придут, я тебе сразу сообщу, что Чуб ушел из наших земель.
- Хорошо. И еще – скажи, Гирей, а почему Чуб к тебе пошел? У вас с ним какие-то общие дела были?
Прищурился хитрый бек, совсем стал похож на степного жителя.
- А вот это, атаман, тебя не касается. И Чуба не касается, какие у нас с тобой были и будут общие дела. Я сказал тебе всё, что мог. Если будешь угощать, давай, я голодный. Если раздумал, я к своим воинам пойду. Здесь ночуем. Завтра утром уйдем. Наш договор по караванам остается в силе?
- Конечно, в силе, хан Гирей. И угощать тебя я буду. И одеяло постелю здесь, на лавке у самой печки, чтобы тепло тебе было. А завтра у меня венчание с Василисой. Не удивляйся. Василиса и есть моя Су-линь. Она получила новое имя после крещения, и будет моей единственной женой. Приглашаю тебя и твоих джигитов завтра ко мне на свадьбу.
- Василиса… Единственная жена… Чудные вы всё – таки, христиане. Спасибо за приглашение, но завтра меня ждут уже в другом месте. Но подарок за мной!
Ночевать у тебя в доме не стану, извини. Угощенье твое приму, но спать пойду к воинам. Спокойнее мне так.
- Понимаю.
Уже совсем поздно, когда Мария уснула, Василиса пробралась к спящему атаману и, тихонько разбудив его, шепотом, на самое ухо, спросила:
- А какие у тебя дела с Гиреем? О каком договоре он говорил? Злые дела творите?
- Нет, не творим. Гирей принимает караваны почти от моря и сопровождает сюда. Договаривается с караванщиками и передает их под охрану мне, и мы ведем до первых почтовых станций. И мы, принимая там караваны, доводим их сюда и передаем Гирею, который ведет их к морю. Заодно сообщаем друг другу, что за люди и какой груз следует в тех караванах, и куда они идут. Чтобы спокойно здесь жить, всё знать надо. Мы караваны не берем на саблю, а охраняем. Тем и кормимся. Спи давай!
Не сразу, но поверила Василиса атаману. А куда деваться?
Накануне венчания отец Онуфрий потребовал, чтобы будущие супруги исповедались у него.
На исповеди Василиса была честна, искренне покаялась в грехах своих мелких. И была прощена, выйдя из церкви просветлённой и воодушевленной. Такой же она себя чувствовала и после крещения. Словно приобщилась к чему – то необычайно светлому, открыла для себя окошко в тот мир, где она уже не одна, со своими печалями и заботами, а может всегда найти себе поддержку и обещание вечного мира своей душе. Она едва ли могла представить себе, что это такое – «вечное», лишь зная со слов своего учителя Ли о живших больше века людях. Но само обещание этого вечного, то есть не знающего последней грани, за которой начинается пугающая неизвестность, уже было приятным и успокаивающим.
Мария и Лекша тоже были честны. Просто не рассказали правду о деньгах тураевских. Но ведь батюшка про них и не спрашивал. Отпущение грехов получили. И тут же забыли об этом, поскольку их молодые головы были заняты только мыслями о предстоящем венчании и совместной жизни в собственном дом. И что такое – спасение, и зачем оно будет нужно потом, да и когда оно будет, это «потом», думать просто не хотелось.
Что уж там рассказывал на исповеди атаман, мы никогда не узнаем. На то она и есть – тайна исповеди. Но говорили они с батюшкой долго. И голос у отца Онуфрия, произносившего традиционное – «Иди с миром, сын мой. Грехи твои отпускаю!», был суровый. Он попытался, было, добавить – «А во искупление грехов прочитай, сын мой, молитву «Отче наш» двенадцать…», но запнулся, махнул рукой и отпустил атамана.
Венчание было красивым и торжественным. Большому колоколу вторили два небольших, подаренных церкви атаманом. И звук колоколов уже не был тревожно – набатным, к которому привыкли жители этого затерянного в центре большой Степи и на перекрестке малых степей славянского поселения. Скрестив руки венчающихся, батюшка обвел пары вокруг аналоя, произнес необходимые слова и объявил, что отныне они становятся семьями. Для всех, присутствовавших на венчании, а церковь была забита людьми так, что от нехватки воздуха чадили свечи, а по стенам струились капли оттаявшей воды, было неожиданным узнать, что «раб божий Михей» - это и есть их атаман Ухо. Да атаман и сам, видать, давно забыл свое нареченное имя, поскольку, услышав его из уст отца Онуфрия, даже покрутил головой, пытаясь увидеть, а кто такой этот «раб божий Михей», что венчается с его невестой?
И было застолье, где за столами сидели принаряженные приглашенные гости, а остальные «браты» вольно расположились вокруг разведенных костров. Не входившие в Круг поселенцы тоже могли подойти, поздравить новобрачных и вкусить свою долю праздничного угощения. Было и несколько ногайских беков, восседавших на специально для них расстеленном ковре. Главные подарки степняков – бараны – жарились тут же на вертелах, обволакивая пиршество, всё поселение и, казалось, всю Степь таким запахом, что он разом затмевал все тяготы и невзгоды бытия.
Ярый, Ваньша и Малой, приглашенные Лекшой, тоже сидели за столом почетных гостей. Ярый, как сотник, занимал место ближе к атаману, а два других, не достигших еще заметного положения в военной иерархии Круга, занимали места на краю стола. Ваньша, не отрываясь, смотрел на Раду и Ведуна, устроившихся около одного из костров, а Малой просто рассматривал всех, не зная, как себя вести в этой непривычной для него обстановке.
Незадолго до этого, в церкви, где Ваньша и Рада стояли рядом, тесно придвинутые друг к другу толпой людей, он прошептал ей на ухо:
- А мы с тобой будем так венчаться?
Девушка не сразу, но ответила:
- А зачем? Но если ты хочешь, я согласна.
После застолья, которое, к счастью, никто не испортил дерзкими словами или поступками, все разошлись к своим домам и заботам. Ваньша, наконец, увел свою Раду. Ведун, давая им возможность побыть одним, пошел навешать нескольких болезных, сказав, что вернется утром.
Лекша отвез Марию в новый дом. Она была в нем первый раз и сразу решила, что именно она в доме переделает, перевесит, переставит. Потом… Когда Лекша будет на службе….
Атаману, наконец, досталось его место на супружеском ложе, где он с удовольствием растянулся, нежно обняв рукой так уютно сопящую ему в плечо Василису. Шайтан этот Гирей. Как он сказал напоследок? «Надоест только одна жена, переходи в нашу веру! У нас всё можно!» Даже думать об этом не хочется….
Ярый ушел в свой, недавно купленный дом, стоявший на самом краю поселенья. Было холодно, поскольку печь он не топил. Зачем, когда он целый день со своей сотней, а спать в холоде ему привычнее. В горнице была лежанка и пара лавок, но Ярый бросил на ковер несколько бараньих шкур и улегся на спину. Тихо и одиноко. И опять в голову полезли мысли. О судьбе, о смысле его жизни, и о своем пути. Всё яснее он понимал, что еще не пришел к цели. Но что такое – эта цель, где она, он не знал. Но знал одно. Он еще не пришел.
Малой же, выйдя после застолья на морозный воздух, сел на верного коня и, нахлестывая, погнал верного друга к своей юрте. Пробившись к ней сквозь позёмку, не стал сразу ложиться на свое место среди спящих и храпящих соратников, а сел у тлеющего посреди большой юрты костра и задумался. Надолго задумался. Может, впервые в жизни. Думал сразу обо всем. Но потом одна мысль затмила все остальные. Мысль о том, что у каждого в жизни своя судьба, свой путь. И уже не будет «нас», а будет «я». Будут приказы, помощь, доверие, но идти надо будет одному. И он это сможет.
Малой взрослел.
Долгой зиме, как и всему приевшемуся в этой жизни, наступила…весна. На вчерашнем снежном покрове степи вытаяли проталины, холмы и барханы выпростали из-под посеревшего снега свои верхушки, на которых сразу же зазеленела трава. В еще облачном, но уже поголубевшем небе стало заметно больше пернатых хищников. Почуяли, что вот – вот на волю из зимних нор выпустят степные и лесные матки своих еще неопытных детенышей. Да и падальщикам будет чем поживиться, когда тающий снег откроет тела тех, кому этот снег стал последним покрывалом.
В поселке, или как его всё чаще стали называть, станице (и на татарское «стан», то бишь, лагерь, похоже, и от степного «становища» отличается. Поскольку главное в нем – воины и дисциплина) первыми весну почуяли петухи. Народ сердился на их слишком раннее и яростное пение, на постоянные драки на птичьих дворах, но в душе тоже был рад солнышку и концу этой долгой, всем надоевшей, зимы.
Атаман с Дьяком, отрастившем за зиму пышные усы и приличное пузцо, затеяли учет в хозяйстве, готовясь к приходу первых караванов. Да и запасы проверить надо было, рассчитать, сколько дани с окрестных становищ взять, и в чем особая нужда была.
Дозорные получили задание обновить вышки и сигнальные дровницы, проверить свои старые схроны и засеки, подготовить новые. Лекша, которого атаман всё больше выделял среди прочих дозорных, сбился с ног, проводя дни, а то и ночи в седле, к великому недовольству Марии. Сама Мария была в тягости, и, ожидая своего первенца, с утроенной энергией взялась за хозяйство.
Воины уже трех сотен приводили в порядок амуницию и оружие, готовясь к самому активному времени своей службы. Засидевшись в спокойную зиму в домах и юртах, они с удовольствием чинили сбрую и выезжали застоявшихся за зиму коней.
Больше всего работы было, наверное, у кузнеца. Старый алан Шамиль, пришедший в станицу еще с первым караваном и не пожелавший в свое время уйти с сородичем Гиреем, взял себе еще двух молодых помощников и хвалил себя за то, что зимой не поленился и расширил кузню. Хвалил себя и Ярый за то, что еще зимой, пока у Шамиля было не так много работы, он заказал тому два десятка новых стрел к своему арбалету. Увидев диковину, да еще украшенную причудливой резьбой, кузнец долго цокал языком. Была лишь одна проблема – у кузнеца не было столько железа. Поэтому договорились, что на наконечники Ярый отдает две имеющиеся у него не особо ценные сабли, а сами стрелы Шамиль обещал сделать из прочного черного дерева. Сломанный сундук из этого дерева когда-то оставили у него купцы – караванщики, которым кузнец сделал новый сундук из местной древесины. Стрелы получились удобные и красивые, но легче прежних, кованных. Ярому пришлось заново учиться их пускать, но опытный воин быстро освоил новое оружие. Пока Шамиль делал стрелы, а делал он их не быстро, с удовольствием, Ярый, которому нечего было делать в пустом доме, часто заходил в кузню. Шамиль тоже был одинок, тоже имел не простое ордынское прошлое, и они сдружились. Сдружились настолько, что Шамиль не захотел брать с Ярого плату за свою работу. По законам Степи, настаивать на плате нельзя, и сотник просто прижал левую руку к сердцу и склонил голову. Это означало – «Ты мой кунак».
И вот, в один из весенних вечеров, когда Ярый, по обыкновению, заехал в кузню проведать своего друга, Шамиль передал молот своему подмастерью и пригласил Ярого присесть у низкого стола.
- Слушай меня, брат. Вчера у меня были два мои сородича, что ушли тогда с Гиреем. Им надо было оружие поправить. Пока работал, они рассказали, что под растаявшим снегом ногаи нашли два тела. Лица были уже расклеваны воронами, но по оружию ногаи признали людей Гирея и отвезли тела к беку в лагерь. По словам моих сородичей, это были те люди, которых Гирей отправил с Чубом через ногайские земли. Их зарубили и сняли теплую одежду. Я знаю, что ты братался с Чубом и не ссорился с ним. Просто предупреждаю. Гирей сильно разозлился и назвал Чуба своим кровником. Ты знаешь, что это означает. Гирей – страшный человек. Не становись у него на дороге!
- Спасибо, брат. Я тебя услышал.
По пути домой Ярый обдумывал ситуацию, но не смог определить для себя, плохо это или никак не отразится на нем и на станице. Так ничего и не решил, но на сердце осталась какая-то тревога. Атаману Ярый ничего не сказал. Не утаил, а просто не знал, зачем это атаману. Да и не нужно «рабу божьему Михею» знать, что у него, у Ярого, есть свои уши в станице. И в лагере Гирея. Мало ли как жизнь повернется…
Прошло еще немного времени. Снег в степи почти исчез, и через станицу прошел первый караван. Судя по загорелым лицам караванщиков, в тех странах, откуда они совсем недавно вышли, не знают, что такое снег, ветры и вьюга. Провели первое торжище. Не такое активное, поскольку у местных еще не было ни лишних денег, ни товара для обмена. Но в торговом деле важен почин. Это понимали и купцы, разминающие на немногих покупателях свое красноречие и проверяя их реакцию на новые и традиционные товары. Караван привели люди Гирея, сразу же ускакавшие обратно. Они даже не общались с атаманом, а значит, решил Ярый, Гирей тоже решил скрыть историю с найденными телами.
Атаман Ухо принял у себя караван – баши и купцов, следующих в караване, пообещал им от имени Орды безопасность в дальнейшем переходе. Караван шел в Китай, через Сарай, где после смерти Бату-хана, или, как его называли в разоренных им русских землях, Батыя, ханствовал над Ордой его младший брат хан Берке. Степная молва уже разнесла весть о том, что Берке отравил хана Батыя, убил его сына Сартака и внука, малолетнего Улугчи. Говорили, что Берке жесток и злопамятен. Атаман был особо заинтересован в том, чтобы караван не принес неприятных для Берке новостей об их лагере и всячески подчеркивал, что он обеспечивает закон Орды на этих землях.
Сопровождать караван должны были два десятка из сотни Ярого. Отобрав людей, Ярый нарочно взял один из десятков, командир которого накануне сильно повредил себе ногу, и назначил десятником и главным над охраной Ваньшу. Не всем воинам это понравилось, но Ярый заставил недовольных замолчать, добавив, что Ваньша знает места, по которым пойдет караван, знает главного на почтовой станции и людей, которым передадут караван на охрану. Довольный своим назначением, Ваньша приосанился в седле, гордо поглядывая на стоявшую неподалеку Раду. Та улыбалась своему мужу, одной рукой заслоняя глаза от уже припекавшего солнца, а другой – придерживая заметно округлившийся живот.
Отведя Ваньшу в сторону, Ярый наказал ему:
- Пойдете через яму Михайлы. Осторожно, не нарвись на знакомых из Орды. Узнай, как там наш товарищ, что у Мирона вместо сына остался. Дальше не ходите, опасно. Попробуй на станции Михайлы передать караван Актаю. Надо новобрачному приятное сделать. Да что тебя учить! Сам всё знаешь. Давай, десятник! Держи судьбу на аркане!
Караван ушел, и жизнь в станице потекла по обычному руслу повседневных забот. Атаман готовил свою сотню для объезда ближайших кочевий и сбора так называемой малой дани на содержание лагеря. Малой она называлась потому, что после зимы с кочевий брать было особо нечего, да и нельзя, ибо если выгрести все подчистую, то голод мог поднять и без того неспокойных ногаев на восстание. Брали, прикрываясь ордынской пайцзой, только необходимое – мясо, в живом и блеющем виде, коней для воинов и то из продуктов, что ногаи могли выделить сами. Воинов должен был сопровождать Дьяк со своим писцом, аккуратно занося всё взятое в специальный свиток. Этот свиток, по мнению атамана, должен был придать всему сбору дани официальный вид и подчеркнуть, что они действуют по указу и на благо Орды. Кроме того, Дьяк должен был после объезда представить атаману подробный отчет о настроениях в кочевьях и любых изменениях, которые могли представлять угрозу для их лагеря.
Охрану станицы, вместо уходившей за данью атаманской сотни, должна была нести первая сотня Ярого, который уже начал необходимые приготовления.
Но поздно вечером следующего после ухода каравана дня в станицу прискакал на взмыленном коне один из воинов, ушедших с Ваньшей. Вбежав в дом атамана, он рассказал, что к ним движутся два тумена хана Берке, вышедших в боевой поход, и уже через два перехода этот отряд может быть здесь. Цель похода держится в тайне, но с туменами идут сборщики податей, баскаки, и чиновники «дарюги» - ордынской канцелярии, занимающейся захваченными территориями. Как бывалому ордынскому воину, атаману было ясно, что отряд в двадцать тысяч всадников с чиновниками Сарая может идти либо на завоевания новых земель, либо на покорение уже завоеванных, но непокорных. Что замыслил в своей Белой юрте хан Берке – одному Богу известно, но проход его конницы через эти земли сулил тревожную неизвестность и много угроз для атамана и его станицы.
Прежде всего он пересмотрел свое решение об отправке людей за данью и охране станицы. За данью атаман отправил сотню Ярого, сказав тому взять с собой Лекшу, Малого и еще несколько воинов, самовольно ушедших когда – то из Орды. Сотнику строго было приказано, под угрозой прихода монгольской конницы, брать больше припасов и коней и сразу переправлять их в лагерь. Ногайским бекам также должно быть наказано не прятать воинов от призыва присоединиться к монгольскому войску, а наоборот, подготовить их для этого. Иначе…
Ногаи хорошо знали, что значит неповиновению монголам в боевом походе.
Дьяк с его учетными записями и атаманской сотней остались в лагере, где спешно занялись подготовкой к встрече и приведением в порядок запасов. Срочно был отправлен гонец к Гирею, хотя атаман не сомневался в том, что бек давно уже был оповещен об ордынском походе и принял необходимые меры предосторожности. Ведь ему было, чего бояться… Атаман понимал, что монголы узнают об отсутствии второго лагеря, и уже решил для себя, что не станет выгораживать Гирея.