Константин Николаевич Степаненко / Степь — 1 стр.

Мы привыкали к Истории, как к хронологической лестнице дат и событий, взятых из принятых официальной наукой документов. Все эти факты были четко расставлены по своим местам и имели однозначное толкование.

Затем нам пытались показать другую Историю, где те же самые даты и события имеют иное толкование, поскольку основаны они на других документах, не удостоенных чести быть официально признанными.

И возникают вопросы – А является ли История наукой, с еще не познанными законами развития? Или История – эта совокупность различных мнений и оценок, нанизанных на немногие, признанные всеми даты?

Я не историк и не претендую на научную точность всего, мною написанного.

Расценивайте эту книгу как личный взгляд на наше прошлое, жизнь наших предков, их чаяния и устремления. Меняется История, бегут годы, но Человек был, есть и будет неизменен в своих инстинктах, порывах и стремлении к справедливости.

Такой, какой он её видит.

К. Степаненко



По бескрайнему простору Великой степи ветер гнал упругие волны вызревшей травы, уже вобравшей в себя все соки и саму жизненную силу земли. Ветер был вольным и теплым; он беспечно дул то в одну, то в другую сторону, отчего травяные волны легко сходились и разбегались, словно чья-то гигантская рука ласково ворошила их как мягкие волосы ребенка. Трава была высокой и густой, и лошадям приходилось буквально грудью раздвигать это степное многоцветье, прокладывая путь небольшому отряду всадников, упрямо пересекающему степной океан.

Редкие облака шли низко, даже не пытаясь закрыть бездонное голубое небо, сливавшееся вдали сероватой полоской с таким же бесконечным простором степи. Чуть видимой точкой в небе завис пернатый хищник, давно следивший за отрядом. Вольный небесный страж был опытен и знал, что отряд вооруженных людей в степи почти всегда приводит к крови, звериной или человеческой, что для диких обитателей степи было одинаково хорошо. Растерзанная плоть свежей крови – это же вечный апофеоз симфонии Жизни, гимн ее продолжению, еще одно звено в нескончаемом круговороте живого!

Всадники были хорошо вооружены, уверенно сидели на лошадях, и зоркому пернатому была видна их охотничья настороженность, готовность к моментальному удару и отражению, что в любом случае могло сулить добычу степным хищникам и всегда сопровождающим их падальщикам.

Лошади под всадниками и те, что шли у них на поводу, были степные, невысокие, но крепкие и выносливые, с мохнатыми гривами и длинными спутанными хвостами. Именно за эту выносливость и отбирали их из огромных полудиких табунов, вольготно пасущихся на просторах Степи. После отлова их, хрипящих и бешено упирающихся в крепкой арканной петле, выдерживали в отдельных загонах, дабы сбить спесь и гонор степной свободы. И уж потом опытные конюхи объезжали степных дикарей, приучая к нелегкому ратному делу.

Своего первого, а потому главного и любимого коня, Лекша выбирал в табуне сам, долго высматривая среди прячущихся за матками еще пугливых жеребят. Потом он гнал табун по степи, отсекая кобылицу с приглянувшимся ему жеребенком от основного косяка, взял его на аркан и отвел к своей юрте, к приготовленному загону. Он сам выезжал и приучал коня к себе, своему голосу и языку, ременной узде и старой козлиной шкуре, которую он накидывал на своего длинногривого друга, чтобы не сбить ему спину во время их совместного обучения и службы.  Это уж потом, когда Лекшу с его конем стали брать в охранные и боевые походы, он добыл кожаное седло, которое теперь так приятно поскрипывало в такт неторопливому покачиванию по травяному морю.

В их маленьком отряде, что целенаправленно пересекал эту бескрайнюю степь, ориентируюсь по небесным светилам и подчиняясь приказам своего угрюмого с виду сотника, только у него – сотника – был иной, не степной, конь. Конь его был высоким, вороным без единого пятнышка. Вопреки степным обычаям, сотник подрезал ему гриву, оставляя, правда, в своем природном виде хвост, чтобы конь мог отгонять слепней. Коня этого сотник привез из далекого похода на Север, куда ходил по приказу Хана несколько лет назад. Там, среди лесов и болот, встретился он в одной из схваток с закованными в железо воинами, несшими на своих хоругвях кресты. В память о той битве, кроме коня, остался у сотника устрашающий шрам, наискосок пересекающий его лицо, и прихрамывающая нога, задетая стрелой из невиданного тогда в Степи арбалета. За этот шрам и получил сотник прозвище Ярый, от татарского «яре», что в переводе на славянский и означало «шрам». Прозвище так пристало сотнику, что его настоящее имя забыли. Так и стал он для ханского окружения и своих воинов – сотником, а для всех остальных – Ярым.

В памятном бою Ярый, конечно же, убил своих обидчиков и, рассказывая о битве, поглаживал тот самый арбалет, железные стрелы к которому он очень ценил и берег. Длинный и прямой меч, которым ему рассекли лицо и который, по законам войны, тоже достался ему в качестве трофея, он не носил с собой, а сначала повесил на стену своей юрты. Потом и вовсе поменял этот бесполезный для степного воина кусок железа на что-то более ценимое. А на что – теперь и сам уж не помнил.

На поясе же у Ярого, как и у всех бывалых воинов его сотни, кроме обязательного боевого ножа, висела сабля, такая удобная в конной схватке. Сабля для степного воина была священна. Она либо передавалась ему по наследству, либо дарилась в знак особого расположения ханом или темником, либо добывалась воином в бою, и была свидетельством доблести и умения ее владельца. Молодые воины, набираемые из числа покоренных монголами народов, при определении на воинскую службу получали лишь коня, лук, боевой нож и пику. Но если на добытую в бою саблю воинов – инородцев монголы смотрели снисходительно, уважая чужую доблесть, то длинные боевые копья и прочные доспехи монголы считали только своей привилегией.

И еще одно отличало Ярого от остальных воинов. У седла его добытого в бою коня были стремена. Степняки не пользовались стременами, хотя видели их во время своих походов и у нередких в их краях иноземцев. Воины понимали, да и Ярый терпеливо объяснял, что стремена на седлах полезны закованным в железо иноземным рыцарям для того, чтобы легче было управляться с   тяжелым копьем, а также рубить на скаку длинным и прямым мечом. Но степняки лишь шутили по поводу неумения чужестранцев владеть конным боем и не стремились перенять обновку. Даже молодой Лекша, добыв в бою седло, срезал с него стремена, чтобы не стать объектом насмешек своих же товарищей. Они прощали стремена лишь Ярому за его отеческую о них заботу, ужасающий шрам и хромоту, не позволявшую, как прежде, птицей взлетать на коня.

Себя Лекша, сколько помнил, нигде, кроме Орды, не представлял. В его молодой, наголо выбритой, кроме оставляемой по степному обычаю косичке, голове иногда проносились обрывки воспоминаний о доме, сложенном из толстых прокопчённых бревен, большом столе, вокруг которого сидели такие же как он русоголовые детишки. Мелькал иногда образ бородатого молчаливого мужчины во главе стола, первым черпающим из общей большой миски, и такой же молчаливой женщины, бесшумно подходившей к спящим внавалку ребятишкам и гладившей его по голове своей шершавой, но такой нежной рукой.

По древнему обычаю тех времен, когда покоренные народы, помимо дани, отдавали Орде еще и «тамгу» - каждого десятого ребенка, Лекшу с группой таких же русоголовых детишек из их родного поселенья привезли в Орду. Девочек сразу отдали на женскую половину ханского подворья, а мальчиков определили помогать по хозяйству тысяцкому, под командованием которого была тысяча всадников. Целый год они помогали ухаживать за скотом, чистили оружие и одежду воинов, учились ордынскому языку, единому для их разноязыкого становища. Лишь ночью, у костра, славянские мальчишки могли пошептаться на своем языке, да и то пугливо оглядываясь, не слышат ли их старшие воины. Те приглядывали за мальчишками, определяли судьбу каждого, исходя из их личной сноровки и способностей, и справедливо полагали, что лишние воспоминания, в том числе родного языка, лишь помешают их дальнейшей ордынской судьбе.

Через год в Орду привезли новую «тамгу» - партию подростков из славянских, черкесских и иных покоренных земель, а Лекшу и трех его сородичей, таких же крепких и смышленых, передали Ярому, уже тогда командовавшему сотней воинов немонгольской конницы. Ребят поселили в походную юрту вместе со взрослыми воинами, и началось их обучение ратному делу. Скачки до абсолютного единения с конем, стрельба из лука и владение пикой по полном скаку, обращение с саблей и боевым ножом. Молодых воинов учили ползти змеей в траве, неслышно ходить по земле, слышать и видеть в темноте. Не все проходили эти испытания. Лекше и его сородичам было трудно тягаться со степняками, с детства сидевшими на коне и впитавшими науку конного и сабельного боя с молоком матери. Двое из тех, с кем он попал к Ярому, сошли с круга. Одного, проигравшего все схватки на ножах, отправили назад в скотники. Второй, со сломанной шеей после ночной бешенной скачки за степным волком, ушел в чужую ему ордынскую землю. Его тело тайно предал земле сам Лекша, смутно помнивший этот обычай родных земель. Степняки же признавали земное погребение лишь для ханов, да и то, не опуская их тела в землю, а насыпая над ними земляные холмы. Тела простых воинов и прочих их сородичей, завернутые в шкуры, оставляли на вершинах холмов, дабы птицы и звери растащили эту бренную плоть. Да и то – обычный человек это всего лишь душа, после ухода которой в иной мир тело уже ничего не значит.

Ярый был строг, справедлив и видел всё. Шрам и хромота скрывали его истинный возраст, но он был совсем не стар. Достигнув сравнительно рано вершины служебного роста для не монгола – должности сотника, он не мог рассчитывать на дальнейшее продвижение по военной службе. По непреклонному закону Орды – Ясе, утвержденной Великим Чингисханом, – ханами могли быть только его кровные потомки – чингизиды. Следующие ступеньки лестницы власти, а именно должности баскаков, темников и тысяцких могли занимать только монголы. Только монголы могли служить в элите военной мощи Орды, десятитысячном корпусе нукеров, личной гвардии Великого Хана.

Высшей воинской ступенькой не монгола в ордынской строгой структуре власти был сотник, командир одной сотни легкой немонгольской кавалерии, используемой для дозора, сопровождения, наказания строптивых властителей и нанесения первого удара по неприятелю. Ярый заслуженно занял эту ступеньку, служил исправно, но без особого рвения. Он не искал дружбы с равными себе, не заискивал перед старшими в служебной иерархии и не участвовал в азартном дележе другими сотниками «выгодных» с точки зрения наживы походов. Все силы и время он отдавал обучению своих воинов. Лекша часто гадал, от какого народа вывезли в степь Ярого. Но дочерна загорелый, со шрамом, исказившем лицо, и постоянно ходивший в отороченной мехом монгольской шапке, закрывавшей почти всю голову, Ярый оставался загадкой. Он говорил на всех степных языках, не кричал на своих воинов и не ругался (а известно, что степняки это любят, причем ругаются на родном языке). Бороду он брил, а висячие темные усы могли быть украшением лица представителя любого из народов, живущего к западу от Китая. Лишь стать Ярого, его горделивая осанка и уверенная походка на прямых ногах, которую не портила его легкая хромота, да еще стальной блеск голубых глаз позволяли предполагать, что родом он из более северных мест. И еще слышал Лекша рассказы у костра старших воинов, что, став сотником, пытался, было, Ярый набирать себе всадников не из степи, но из русских, славянских, земель. Да его начальник, тысяцкий Каюм, тихо, но настоятельно попросил Ярого, когда-то в бою спасшего Каюму жизнь, «не злить собак». Очень не любили монголы, когда воины – иноплеменники сплачивались и сбивались в родственные группы. Мало было их, монголов, во всей великой Монгольской империи, а уж тем более в её улусах, одним из которых и была их Орда, потому и четко знали они правило – Разделяй и властвуй! Ярый все понял и оставил только один десяток воинов – славян. Как свою личную охрану, которую имел право набирать сам.  Каюм промолчал.

Лекшу, после двух лет обучения и испытаний, взяли в первый поход. Сотня сопровождала караван купцов, шедший по Великому пути из стран, где делают шелк и растут пряности, до Понтийского моря. Там караван разделялся. Одни купцы уходили в жаркие пески за золотом и коврами, другие – к холодным берегам, за пушниной, медом, моржовыми клыками и легким полупрозрачным камнем, высоко ценимым даже в Орде за лечебные качества. Купцы и караванщики попались бывалые и разговорчивые. Вот где наслушался Лекша рассказов о чудесах и диковинах! Больше всего его поражали истории о далеких царствах и их оружии. Видения боевых слонов и деревянных стволов, извергающих огонь, еще долго преследовали впечатлительного юношу. Поразил его рассказ о чудо – оружии, которое делают оружейники в далеком Дамаске, где сталь скручивают косичками и перековывают по несколько раз, охлаждая в молоке кобылиц. Сабли из этой стали столь гибки, что их можно носить как пояса, применяя оружие к полной неожиданности противника. А знаменитая сабля «змеиный язык», скованная из двух параллельных лезвий так искусно, что внешне ее не отличишь от обычной. Но при особом искусном ударе лезвия ее расходятся, и противник рассекается на три части, устрашая одним видом всех врагов!

Этот, первый, поход прошел спокойно, и Лекша возвращался весь зачарованный величием и разнообразием еще не познанного им   мира. Словно расступились стены тесной юрты, и даже звезды над головой стали понятнее и доступней. Ярый часто ехал тогда с ним рядом, чуть насмешливо поглядывая на молодого воина. Но ехал молча, всё понимая, а может, вспоминая себя, когда-то вдруг осознавшего бесконечность бытия.

 

Потом были другие караваны, схватки с разбойниками, походы на непокоренные племена, длительные дозоры. Лекша познал азарт боя, увидел первую кровь врага, хоронил боевых товарищей. Он был удачлив, смел, но не безрассуден, мог видеть картину боя и вести за собой. За все эти качества Ярый сделал его десятником и поставил над своей личной охраной. Эти десять ордынских воинов были славянских корней, у них была своя юрта, куда часто захаживал Ярый. Теперь у костра они могли позволить себе поговорить на славянском, хотя говорили они, особенно на первых порах, с некоторым трудом, часто сбиваясь на ордынский язык и с трудом извлекая родные слова из глубин своей памяти. Да и не было у них, в детстве увезенных от родных корней, в запасах памяти многих слов и понятий, с которыми они сталкивались теперь, в своей ордынской служивой жизни. К их удивлению, часто эти слова им подсказывал Ярый. Однажды, на прямой вопрос не сдержавшего своего интереса Лекши, Ярый долго смотрел на него и, словно нехотя, проронил:

- Туда потом уже ходил.

Больше Лекша не спрашивал. Мужчина, да еще воин, не должен быть любопытным. «Захочет, сам скажет» - была в тот день последняя перед сном мысль Лекши.

Служба ему нравилась. Нравилось просыпаться с первыми лучами солнца и умываться холодной родниковой водой. Нравилось навестить и угостить корочкой лепешки своего коня, всегда стоявшего у их юрты. Потом был день, полный забот и ожидания новых приказов. Куда-то мчаться, навстречу ветру и новым приключениям – это же упоение! Жизнь была словно игра, правила которой ты усвоил, и где тебе пока везет.

Дележ добычи его не особенно привлекал. Обзавелся седлом, еще одним хорошим луком. Добыл он себе и добрую саблю. Без каких-то украшений, как у некоторых других воинов, но хорошей стали и удобной в руке. Деньги, кольца и серьги, которые другие воины алчно срывали с пленных и тел поверженных врагов оставляли его равнодушным. В Орде азартно играли в кости и другие игры, завезенными в основном длиннокосыми китайцами, можно было покурить дурманящую трубку или выпить хмелящего напитка в компании визжащих девиц. Но Лекша был воин и знал, что в любой момент может понадобиться на службе. У всех перед глазами была страшная картина расправы над десятником соседней сотни. Вызванного ночью к темнику, того с трудом нашли пьяного под ворохом девиц. Через час его разорвали конями, и остатки тела еще долго лежали перед той самой юртой с девицами. Сами девицы тоже исчезли, вместе со своим хозяином – уйгуром. Лекша понимал, конечно, что серьезному мужчине - воину нужны деньги. Кормили воинов бесплатно, даже жалование, пусть небольшое, но выдавали. На скромные потребности воина хватало. Но чтобы купить нового коня, хорошую одежду и оружие, нужны были деньги. Пока у него всё было, да и хватало ему жалования десятника и тех «благодарственных» денег, которые, по установившемуся обычаю, платили ему караванщики, либо иные путешественники, коих он благополучно сопровождал через степь. Он даже имел кое – какую заначку, хранимую в Орде у старого китайца.

Узкоглазого По, постоянно улыбающегося и поглаживающего свою седую куцую бородку, Лекша как-то спас от расправы, когда несколько степняков, решивших, что китаец берет с них слишком большой процент за данные взаймы деньги, решили отнять у ростовщика жизнь и еще пару дополнительных монет. Лекша во-ремя заметил подозрительное копошение за палатками и услышал мышиный писк китайца, к горлу которого был уже приставлен острый нож. Опытный воин в мгновенье раскидал обидчиков, оставивших на поле боя отрубленную руку и тот самый нож. Хитрый китаец, едва придя в себе, сразу понял, что Лекшу ему послал его китайский Бог. Или один из них. Или все сразу. Кроме слов благодарности, которых он в избытке излил на спасителя, он торжественно обещал вести все денежные дела воина «совершенно безвозмездно». В чем и присягнул на том самом ноже, который тут же взял себе. Денег за спасение тоже забыл предложить.

На следующий день Лекша зашел к китайцу и передал тому на хранение небольшой и крепко завязанный кожаный мешочек с тем немногим, что успел нажить. Многомудрый По, рассыпавшись в любезностях, хотел, было, развязать узелок, «чтобы рассмотреть и разложить по ценности все принесенное», но Лекша, уже смысливший кое-что в этой жизни, просто положил руку на рукоять сабли и тихо сказал:

- Не трожь. Просто отдашь, когда скажу. Понял?

И По всё сразу понял. Поставив сургучную печать на узелок, он положил его в сундук, на котором сидел, и просто склонил голову перед воином.

 Потом Лекша еще пару раз заходил к китайцу, докладывая понемножку в мешочек, который по-прежнему легко умещался в сундук китайца.

О будущем он не думал, заполняя редкие минуты отдыха мечтами о далеких странах. Свою реальную жизнь он мерял простыми вещами – дослужиться лет через десять до сотника, а потом еще лет через десять получить положенную за службу награду и выбрать себе на территории Орды место жительства и занятие. Но это было так далеко, а возможность дожить, будучи на военной службе, так мала… Хотя старшие воины в их сотне и говорили о том, что кто-то там прошел весь этот путь. Правда, в описании деталей счастливого исхода все путались. Но так хотелось верить… Опасные это мысли. Если зарыться в них, в голову лезут глупые мечты о жене, детях и собственном доме. Юрте или срубленном из бревен, как в тех всё более далеких детских воспоминаниях. А, впрочем, какая разница, какой будет дом в конце пути, когда ты молод и силен, а вокруг такая кипучая жизнь!

В редких перерывах между походами Лекша и воины его десятка объезжали лошадей, совершенствовали владение оружием. В свои неполные двадцать лет он был опытным воином, хвастался несколькими шрамами от стрел и сабельных ударов и любил теребить во время разговора свои еще редкие рыжеватые усы, подражая Ярому.

 

 Пришедшие как «тамга» в Орду люди не были рабами. Они считались людьми Великого хана, работали на него или служили в войске. Рабский ошейник на них надевался за серьезную провинность, и неизвестно, было ли это лучше, чем смерть. И дисциплина под страхом этого наказания держала людей сильнее чем цепь.

Жесткая рука власти держала Монгольскую империю, подчинившую своей конницей полмира. На её окраинах, по сути дела, на окраинах её улусов, были племена, государства и княжества, платившие дать и дающие «тамгу» - людей, обслуживающих Империю и воюющих за нее. В самой Империи высшей властью был Верховный хан, живший по законам Ясы. Этот свод законов был написан по указанию Великого Чингисхана, создавшего Монгольскую империю, разбившего её на улусы – Орды, и принят к неукоснительному исполнению всеми жителями империи, независимо от того, к какой Орде они принадлежали. Еще этот свод законов называли Джасак или «Кибитка кочевника».

Выше Верховного хана, по однажды вырвавшимся у Ярого словам, был только Бог. Но кто это, Лекша не знал, а переспрашивать у сотника было неловко. В самой Империи и у них, в Орде, было много верований. Сами монголы верили в духов окружающего мира и своих умерших предков. Голос духов вызывал бубен шамана, а предсказания судьбы давала им закопчённая в священном костре баранья лопатка. Монголы с уважением относились к верованиям других народов, справедливо полагая, что духов, даже чужих, обижать не надо. Обиженному духу голову не снесешь, и в яму его не посадишь. А вдруг напакостит? Да и легче управлять покоренными, если, забрав положенное материальное, оставить ему для утешения его родное духовное. Верно решил тогда Великий Чингисхан - верховным шаманам других верований надо оставить власть над их кормильцами – ну теми, кто верует в их богов, - вот и не будут они тех богов поднимать против завоевателей. Разделяй и властвуй!

Так, следуя Ясе, в Монгольской империи были разрешены святилища всех богов, которым поклонялись покоренные народы. Были в ханских ставках и католические священники, и православные, и имамы, и огнепоклонники, и раввины. И индуистские монахи с их медными колокольцами собирали себе еду в пыльных ордынских становищах. И кого там еще не было… И даже сами ханы, чингизиды, потомки Великого, принимали других богов. Правда, баранью лопатку все равно сохраняли и регулярно коптили. И бараньим салом губы свои домашним божкам мазали, глядя на кресты, шестиконечные звезды Давида или слушая Коран.

Лекша не помнил, была ли в избе из его детских воспоминаний лампадка перед иконой и крестила ли его матушка перед сном, как о том рассказывал приведенный однажды Ярым в их юрту отец Василь. Но он хранил вырезанный из дерева крестик, который был у него на шее, когда его привезли в Орду. Пеньковая веревочка, на которой висел крестик, давно порвалась, но каким-то чудом крестик остался. Именно чудом, как сказал ему отец Василь, сохранился тот крест, как свидетельство веры его родителей, а, следовательно, и его самого. И когда их отряд попал в засаду непокорных кипчаков, и самого Лекшу в сече с тремя кипчакскими всадниками подрезал один из них, а его привезли чуть живого назад в Орду, именно этот крестик спас его. Так сказал отец Василь, который вместе с Ярым три дня и три ночи не отходили от мечущегося в бреду Лекши, меняли ему повязки с настоями из трав и поили калмыкским чудодейственным чаем из молока верблюдицы с бобриным салом. Бобра тогда добыл для него Ярый, который и новую веревочку для крестика сплел из конского волоса. С тех пор Лекша и не снимал крест, считая его своим главным оберегом.

 

Жизнь в Орде текла по навсегда, как казалось, установленному порядку, заведенному еще Великим Чингисханом. Но сам он ушел в мир своих предков, успев перед смертью казнить рвавшегося к власти старшего сына Джучи. В белый ханский шатер верховного правителя империи сел средний сын Чингизхана - Угэдей. Один из улусов империи, не самый богатый и постоянно воюющий с соседями, Половецкую орду или, как её называли в самой империи -  Улус Джучи, возглавил сын Джучи – Батый или по-степному - Бату, мстивший своим дядьям за убийство отца, а всем остальным – просто потому, что не признавали его достойным Большой Белой юрты в Каракоруме. Началась долгая борьба за власть, в которой потомки Великого Чингисхана не щадили ни себя, ни своих воинов. Улусы, на которые при Великом Хане была поделена вся империя, взволновались. Было утрачено основное моральное превосходство кочевников перед их покоренными, зачастую оседлыми народами – отсутствие у них сжигающего чувства личной наживы. Сталкиваясь с богатством покоренных, кочевники – монголы сами покорились влиянию оседлой культуры. Угасал их воинственный пыл ведения войны ради самой войны.

К радости Батыя, а может и с его помощью, ушел в мир иной Угэдей, славный лишь тем, что при нем курултай объявил сразу три похода – на юг, восток и запад. Именно там были большие города, ремесленники и добыча. Север, дальше уже завоёванных земель северных монголов, Империю не интересовал. Бедно, да и корма для коней нет.

Угэдей ушел, и в Империи снова вспыхнула борьба за власть.

Чингизиды, а с ними, как водится, и вся их свита, рвались к власти и роскоши, борясь каждый за себя.

Великим ханом монгольской империи стал Гуюк, двоюродный брат Батыя, люто его ненавидящий за военные успехи и постоянно подчеркивающий, что Бату – хан не может считаться «чистым» чингизидом, поскольку его отец Джучи был зачат, когда жена Чингизхана, Буртэ, была в плену у меркитов. Был такой досадный инцидент в истории монголов. Но сам Чингизхан, всю жизнь любивший свою жену, простил её и признал Джучи своим сыном. Правда, потом он его умертвил, но это уже другая история…

А потом Великий хан Гуюк скоропостижно скончался, опять же к немалой радости Батыя. И пришел ставленник Батыя хан Мунке. Но кто бы не приходил к власти в Каракоруме, властителю всё более и более независимой Орды, которую уже скорее по привычке называли то Половецкой или Кипчакской Степью, то улусом Джучи, хану Батыю приходилось постоянно бороться за свою власть.

И вот в 6763 году от сотворения мира закончилась земная жизнь самого Батыя. И в борьбу с его сыном и наследником ханом Сартаком вступил младший брат Батыя хан Берке.

 

 Отголоски этой борьбы долетели и до одного из окраинных туменов Орды, где частью этого десятитысячного военного лагеря была и сотня Ярого. Все чаще в огромном лагере ржали взнуздываемые кони, звенело пригоняемое оружие, поднимали пыль кибитки, развозившие семьи кочевников в разные стороны. Вдруг исчезли купцы, не стало видно чужеземцев. Люди жались к своим родовым вождям, как всегда напрасно надеясь, что это спасет их ничего не стоящие жизни. Началось великое перемещение табунов, становищ, воинов и юрт, которое всегда предшествует прямому столкновению. Не имевшие семей воины Ярого, в том числе и десяток Лекши, затаились в своем лагере, ожидая приказа своего сотника. На всякий случай пригнали своих коней, основных и запасных, из табунов и приготовили оружие. Ярый хмурился, молча хромая по лагерю. Распорядился наполнить вьючные мешки зерном, а все имеющиеся бурдюки водой. Удвоили караулы, коней не распрягали, спали не раздеваясь. Очевидно, многие из них, когда-то насильно пригнанных служить Орде, задумались о том, что иногда совсем не плохо не иметь семьи и не нести ответственности за чьи-то дорогие жизни.

Однажды вечером на взмыленном коне прискакал гонец и приказал сотне на рассвете прибыть к походной юрте темника, командовавшего всеми десятью тысячами всадников их лагеря. Ярый немедленно отправился к своему тысяцкому Каюму и вызнал у того, что «большие» ханы, внук и правнук Великого Чингисхана, Берке и Сартак начали смертельную борьбу друг с другом и тайно собирают силы для решительной битвы за власть в Орде.

Ярый рассказал это Лекше, вызванному из своей юрты. Лекша, как и положено воину в предбитвенной лихорадке, не смыкал, как ему казалось, глаз, но голос у него был хрипло – заспанный, когда он спросил Ярого:

- За кого рубиться – то будем? Сартака, Берке или еще кого?

Странно посмотрел на него сотник. Если бы не ночь, прочитал бы в том взоре Лекша – «Дурачок ты, паря!». Но было темно, а времени на разъяснения не было. Ярый был краток:

- Ни за кого. Хватит за них рубиться. Уходить надо. Если со мной, торопитесь. Жду у коновязи.

К чести Лекши, он не стал задавать вопросы. Ни к чему. Сразу проснулся, как и не ложился. Вмиг поднял своих. Молвил только;

- Уходим тихо. Совсем. С Ярым.

Что значит – одной крови и столько лет вместе. И каких лет! И, конечно, авторитет Ярого. Быстро собрались, погрузились и тронулись. В незнаемое.

 Ярый и еще пара всадников, тоже о-двуконь и с бунчуком их сотни на длинном шесте, ждали у коновязи, и маленький отряд из четырнадцати всадников выехал из лагеря. Никто их не остановил. Обычно строгая охрана лагеря в эту ночь бездействовала. Слишком многие отряды покидали становище по приказу темника, и никому не было дела до маленького отряда, ехавшего в полном военном снаряжении и с бунчуком – символом принадлежности к ордынской коннице.

Уже чуть светало, когда они покинули расположение лагеря. Расположенный в долине широкой реки, закрывавшей становище от восточных ветров, на западе лагерь был окружен увалами и холмами. Вот именно к ним и повел Ярый отряд беглецов, справедливо полагая, что в суматохе подготовки большого похода этот маневр вооруженного отряда не вызовет подозрения. Так и вышло. Лишь раз из придорожной травы их окликнули дозорные, но, узнав сотника, пожелали им легкого пути. «Нам бы тоже этого хотелось» - подумал Лекша, у которого всё равно было тревожно на душе. Перевалив через увал, где Лекша, не удержавшись, бросил последний взгляд на оставленный лагерь, отряд прибавил ходу. Здесь уже была открытая степь, и Ярому было бы сложно объяснить присутствие здесь их маленького отряда. Бунчук их бывшей сотни закопали, поскольку из пропуска здесь он превращался в доказательство их бегства со службы. То есть предательства.

 Они скакали напрямик, избегая проторенных дорог, уходили в сторону, увидев клубы пыли, которые могли быть подняты отрядами конницы или мчащимися по почтовому тракту конвоями. Иногда они видели следы или далекие фигурки небольших групп всадников, которые явно уклонялись от встречи с ними. Ярый делал вид, что не замечает их, а Лекша не без удовольствия думал о том, что не одним им пришла в голову мысль о бегстве. Двое суток скакали почти без отдыха, спали на ходу, пересаживаясь на сменных лошадей и опасаясь погони. Отряд вели два взятых Ярым из лагеря воина их сотни, кипчаки по рождению, степняки, хорошо ориентировавшиеся в этих местах. Лекша и его товарищи – славяне успели оценить эту предусмотрительность Ярого. Лишь к концу второго дня кипчаки вывели к бочагу – небольшому степному озеру, жизнь которому давал родник, где Ярый дал сигнал остановки. Не расседлывая, коней пустили пастись и к водопою. Запалили костер, чтобы приготовить горячий кулеш из риса и вяленого мяса. Размяв ноги, воины сели, по-степному, прямо на землю, вокруг костра, молчаливо глядя на Ярого. Тот понимал, что они, молодые еще воины, которых он пестовал, обучал и по-своему оберегал все эти годы на чужбине, верят ему и ждут от него Слова. И он заговорил. Медленно, на степном языке, ибо иного не понимали кипчаки. Он говорил о том, как их всех, совсем детей, взяли от родных семей, как почти забыли они свой родной язык и веру, как стали они верными и умелыми солдатами Империи монголов.

- Я вас увел, чтобы вы не погибли завтра в большой битве, битве с такими же как вы инородцами, битве за личные обиды монгольских ханов. Возможно, нам повезло, и мы не стали просто рабами, проданными крымчаками и закованными в кандалы и ошейники на каторжных работах. Мы были людьми Хана и воевали за него, получая еду, припасы и жалование. И, останься мы в живых, могли бы когда-нибудь, если бы не сложили свои головы, завести семью и плодить новых солдат для Хана. Но при этом мы никогда не будем равными монголам. Другим нашим братьям и сестрам повезло меньше, и их определили просто работать на Хана. За похлебку и медную тенге. И они уже никогда не увидят своей свободы, лишь на конский волос поднявшись выше раба. Так сказано в Ясе Великого Чингисхана, и так будет всегда, - голос у Ярого окреп. Он оглядел хранивших полное молчание воинов и продолжил:

- Возможно, в наших родных местах живут трудно. Кто туда ходил, знает. Они платят дань Хану, платят своему местному князю, отдают своих детей как «тамгу». Но они на своей земле и вольны жить на ней так, как им хочется. Я хочу быть на своей земле, хочу быть вольным. Кто хочет вернуться, препятствовать не буду. Завтра утром выйдете на тракт, первому встреченному ордынскому отряду скажите, что я пытался увести вас силой. Бог вам судья. С остальными дойдем до начала славянских земель. А там видно будет. С вами, - он кивнул воинам – кипчакам, - уговор прежний. Идете с нами до своих мест, помогаете, если нужно будет. Потом как решите.

Так же молча воины разошлись. В ночной дозор вызвался Лекша, благо выезд Ярый назначил на самом рассвете. Всю ночь он прислушивался и наблюдал, не уйдут ли его товарищи. Ночью было тихо, а рано утром на конях сидели, готовые к походу, четырнадцать всадников.

Они продолжили путь на запад. Ярый постоянно сверял путь по солнцу и звездам, хотя кипчаки, доверяя своему врожденному степному чутью, точно вели их, избегая выхода на большой тракт. Иногда они видели клубившуюся там пыль, и Ярый сразу отводил отряд в сторону, хотя кипчаки и уверяли, что оттуда, с тракта, их не видно. Но бывший сотник, не раз в прошлом проводивший такие караваны, хорошо знал, что такое боковые дозоры, и не хотел рисковать. Стало заметно холодать, и всадники, выехавшие из Сарая летом, без зимней одежды, плотнее натягивали на себя мохнатые монгольские шапки и дольше сидели по ночам у костров, пытаясь насытиться их теплом. Подходили к концу запасы продовольствия, и все чаще отряду приходилось устраивать охоту на сайгаков или иную живность, которую можно было зажарить и покоптить вечером на огне.

 

Однажды к их костру подъехали двое всадников. Дозор их остановил, но всадники подняли руки в приветствии и попросили воды. Они не были похожи на ордынцев – хорошие, не степные кони под седлами, богатое оружие и платье. Они были бородаты и не брили голову, хотя раскосые глаза выдавали в них степняков. Закон гостеприимства требует принять гостя и накормить его. В этот день охота была неудачной, и даже гостям досталось по маленькому куску жареного кабана и небольшой лепешке с пиалой простой воды. Чужаки с достоинством приняли угощение, и завязался степенный разговор. После долгих взаимных расспросов они, люди опытные, поняли друг друга, и один из чужаков, на поясе которого висела дорогая, сверкавшая в отблесках костра каменьях, сабля, напрямую обратился к Ярому:

- Видим, что ушли вы из Орды и ищете свою судьбу. Мы прошли такой же путь много лун назад и твердо знаем, чего хотим. Впереди холод, и еды у вас нет. По тракту ходят богатые караваны, где есть всё – красивая и теплая одежда, хорошее оружие. Даже вино и женщины. Надо только взять все это. Таким опытным воинам как вы,  сделать это будет просто. Я знаю, что скоро по тракту пойдет очень богатый караван с небольшой охраной. Все хорошие воины сейчас сражаются за ордынских ханов, и караван охраняется наемниками. А наемники не любят умирать за чужие богатства и не так ловки, как вы. Караван пройдет завтра на рассвете мимо небольшого увала. Очень удобное место для засады. Возьмем караван вместе? Добычу – по справедливости. Потом можете уйти, но идут большие холода. У нас есть место, где можно переждать до тепла.

Ярый пошевелил палкой угли в догорающем костре.

- Вы так вдвоем и брали караваны? Зачем мы вам?

Чужак нахмурился:

- Нас было десять, но последний раз подоспел отряд ордынцев, и остались мы вдвоем. Нам нужны люди. За вами следим давно. Думаю, вам это подойдет. Ты – баши, атаман этих людей. Решай.

- Я им уже не баши. Мы – вольные люди. Каждый выбирает свою судьбу. Спроси у них сам.

Ярый поднялся и, прихрамывая, отошел от костра. Воины, среди которых был и Лекша, остались, съедаемые острым любопытством. У людей воинской службы, долгое время живших по законам дисциплины и единоначалия, принятие самостоятельного решения, выходящего за рамки приказа, всегда происходит сложно. А тут сам сотник дает им возможность выбора, открыто слагая с себя старшинство! Чужак назвал его «атаманом», то бишь, отцом – командиром, но это почетное звание, и он всегда будет для них отцом, но так приятно сознавать, что ты сам можешь выйти за рамки его опеки и совершить что-то важное и нужное, а главное – интересное и простое для них, лихих воинов. У молодежи горели глаза, а руки кипчаков буквально впились в рукоятки сабель, когда пришлые живописали им несметные богатства караванов и легкость их получения, демонстрируя в качестве доказательства собственное оружие и, хотя уже изодранную, но дорогую одежду. К тому же мысль о наступающим холодах и еще неясной, но явно долгой, предстоящей дороге… И дороге куда?

Эта мысль давно уже не давала покоя Лекше. «Кто мы и куда идем? Что и кто ждет нас?». Со слов старших воинов там, в ордынском лагере, да и самого Ярого, он смутно представлял себе, что в тех, родных для них, славянских землях все непросто и беспокойно. Управляемые специальной ордынской администрацией – «Дарюгой» - земли эти имели своих сборщиков налогов, баскаков, собирающих дань для Хана. А свои, русские, князья должны были получать на княжение ярлык в Орде. Лекша видел в Орде этих князей и их посланцев, щедро разносящие связки пушнины и ларцы по юртам ордынских сановников и ханских жен. Но даже желания подойти и поговорить с ними у него не было. Да и о чем говорить, если они его самого привезли в Орду и отдали   монголам! Ждет ли кто его в той избе, которую он все реже видел во сне? А те, светлоголовые братишки и сестренки, может, тоже отданы в Орду? Или увезены крымчаками в рабство? Да и где он, родной дом? Русь большая….

Лекша не ходил с походами в славянские земли. Неохотно посылали монголы славянских воинов наводить порядок с оружием в руках в их родные места.  Это лишь Ярому «повезло» побывать в тех краях, когда его сотню, большинство в которой составляли кипчаки, половцы и черкесы, направили в помощь русскому князю, верно служившему Хану, против нападавших на славянские окраины Орды литовцев короля Миндовга.

Лекша понимал, что вины его перед сородичами нет, как нет их крови на его руках, но все равно было тревожно на душе. А тут еще разбойнички с их сладкими речами! Казалось, чего проще – напугать и связать охрану каравана (убивать Лекша никого не собирался), взять все необходимое для дальней дороги и быстро уйти.

Десять человек, тут же выбравших Лекшу своим походным командиром – сказывалась ордынская служба – согласились пойти с пришлыми на караван. Уже на правах старшего Лекша подошел к сидящему у лошадей Ярому и все рассказал ему.

- Пойдем прямо сейчас. Налегке. Возьмем в караване все нужное в дорогу и вернемся, - Лекша хотел, чтобы его голос звучал твердо и весомо.

Ярый молча кивнул. Выбор сделан, и это их выбор. Что бы не случилось.

Сборы опытных воинов времени не заняли, и через пару минут отряд грабителей пропал в ночной тишине. Пришлые точно вывели к тракту, где натоптанная дорога сужалась меду двумя холмами и делала небольшой поворот, умело расставили воинов по местам, сами заняв место у предполагаемого хвоста каравана. Лекша, как и несколько его товарищей, оставили свои луки на лошадях, которых стреножили и пустили пастись под надзором одного из воинов Лекшиного десятка за холмами. Уже чуть рассветало, и он увидел, что пришлые и оба кипчака, пошептавшись, взяли с собой луки и по паре колчанов со стрелами. Лекша хотел было сказать, что луки им не понадобятся, но махнул рукой. Чего шуметь?

Залегли в траву. Не успел утренний свет озарить и середины холма, как послышался колоколец переднего верблюда, а вскоре и сам он, могучий одногорбый дромадер, горделиво неся на своей шее медный бубенец вожака, показался на дороге. Рядом, держась за повод верблюда, шел караванщик. Следом неторопливо шествовал весь караван, хвост которого терялся в далеком облаке пыли. Лекша похолодел. Он ходил с караванами и знал, что в этих местах число воинов охраны примерно равно числу верблюдов. И это – не считая самих купцов и караванщиков! Пришлые говорили, что должно быть не больше десятка верблюдов. Здесь же их было не меньше пятидесяти. Или на последней ночевке объединились несколько караванов, или … В любом случае было ясно, что надо уходить тихо, пока их не заметили. Перед засадой со своими договорились, что выскакивают на дорогу и останавливают караван, а также уходят в случае опасности, по сигналу Лекши, который должен был крикнуть степной дрофой. Он уже, было, поднес руку ко рту, готовясь дать сигнал отхода, но тут вдруг в грудь первого караванщика вонзилась стрела. Бедолага медленно опустился на колени и упал, не выпуская повод из своих рук. Дромадер тоже остановился, а потом и терпеливо лег у тела своего хозяина, видимо, подчиняясь натяжению повода. Караван встал. К остановившемуся верблюду кинулись люди, поскакали вооруженные всадники. Один, два, три…. Лекша насчитал их больше десятка. Впереди, из травы напротив убитого им караванщика на дорогу выскочил кипчак, держа в руке лук. Дико визжа и прикрываясь телом лежащего верблюда, он стал метать стрелы в бегущих к нему людей. С другой стороны на дорогу выбежал второй кипчак. Яростно крича, он тоже метал стрелы, а потом схватился за саблю. В середине каравана раздались крики, и Лекша услышал знакомый клич «Юрраа!» Он узнал бы этот крик из тысячи. Это кричали его товарищи, идя в бой. Сомнений не оставалось, и, выхватив саблю, Лекша выскочил на дорогу. В клубах пыли нельзя было сразу разобраться в сумятице боя, в первые мгновения которого всегда действуют ярость и стремление убить ближайшего врага. Именно врага, и именно – убить! Забыты намерения взять караван мирно, без крови, напугав охрану своей отвагой. Забыто то, что охрана может быть своя, из ордынцев. Они обнажили против него оружие, и за это должны умереть. Иначе убьют его. Они – враги!

Слабость монгольского воина в том, что он плохо дерется без коня. Еще в уложении Чингисхана записано – «Если монгол упадет с коня, как он может сражаться?». И сами монголы блестяще бились только верхом. Но Лекшу и его товарищей учили сражаться и пешими, поэтому в первичной неразберихе у них было преимущество перед спешившейся на узкой, забитой верблюдами, дороге охраной каравана. Лекша, действуя и саблей, и боевым ножом, уже сразил троих стражников и видел, что его товарищи, которых он узнавал по монгольским шапкам и бараньим полушубкам, тоже действуют удачно. Он не видел пришлых, да и какое это теперь имело значение! Он не знал, как завершится эта схватка, и что надо делать, чтобы выжить. Только выжить! То, что им не взять каравана, ему стало ясно, как только он увидел его. Если бы не горячие кипчакские головы! Он не видел, где бились кипчаки и что с ними, но уже не слышал их визгливых криков. Постепенно все напавшие на караван сбились в одну обороняющуюся кучу, сверкающую саблями и ножами. На них яростно наскакивали стражники, к которым то и дело подбегали новые люди. Стражников был много, гораздо больше, чем незадачливых «разбойничков», и они мешали друг другу. Только это пока и спасало Лекшу и его друзей, пытающихся пробиться к холмам. Умом Лекша понимал, что и там им едва ли удастся уйти, но это была надежда… Он успел заметить, что их обороняются только пятеро; его товарищи залиты кровью и уже не так мощно рубят врага, а у него самого налился кровью левый рукав.

Вдруг нападающие на них стражники отодвинулись назад и расступились, словно освобождая разбойникам путь. Лекша обернулся. По склону холма спокойно, словно и не было никакого боя, спускались четверо спешившихся воинов, на ходу накладывая стрелы на тетиву луков. Ясно, что они не стреляли с холма в кучу бьющихся людей, опасаясь задеть своих. А теперь они готовились хладнокровно поразить грабителей, или взять их в полон. Кони спокойно стояли сзади.

Кони! Лекшу как молния пробила. Забыв про монгольское «Юрраа!», он просто заорал и бросился с саблей на лучников. Его товарищи последовали его примеру. На какое-то мгновенье стражники оцепенели.  Именно этого мгновения разбойникам хватило, чтобы преодолеть большую часть расстояния до лучников. Те успели вскинуть луки и выпустить по одной стреле. Лекша видел, как трое его товарищей упали, а его самого стрела ударила в уже кровоточащую левую руку. Стоящий перед ним лучник успел достать из колчана новую стрелу и даже наложить ее на тетиву, но выстрелить уже не смог. Сабля Лекши рассекла ему плечо вместе с луком.

Три шага до коня показались Лекше вечностью. Но он пролетел их и одним прыжком вскочил в седло. Ударом ног послал коня в галоп, и гривастый не подвел его. Взяв прыжком с места, он поскакал, унося седока от крови, смертей и стыда. Да, стыда. Даже израненный, потерявший своих товарищей и еще не ушедший от погони Лекша испытывал острое чувства стыда и позора. По законам монгольской армии он подлежал казни. И это было бы справедливо. Он привел своих товарищей, веривших в него и выбравших его походным атаманом, на гибель. Он не смог уберечь их, увести от смерти, и теперь бежит, постыдно бежит!

Свист пролетевшей рядом стрелы вернул его к действительности. С трудом оглянувшись назад, он увидел преследовавших его трех всадников, на скаку целящихся в него из луков. Ответить он не мог, хотя к седлу был приторочен, по ордынскому обычаю, запасной лук с колчаном стрел, да и левая рука уже отказалась ему подчиняться. Надежда была только на коня и на своего товарища, которого они оставили сторожить коней в ближайшем распадке. Лекша надеялся, что тот, опытный воин, достойно встретит врагов, и они вдвоем сумеют их одолеть. 

Он припал к гриве и полетел во весь опор. И вот уже виден спасительный кустарник, где, как предполагал Лекша, сидел в дозоре его товарищ. Направив коня к кустарнику, он не заметил, что преследователи обошли его с двух сторон. Стрела попала коню точно под сердце, и гривастый рухнул, не дотянув десяток саженей до кустов. Конь упал, придавив всаднику ногу и левую, раненую, руку. От удара и боли Лекша потерял сознание.