В году 7090 от сотворения мира, а именно так считались тогда года на Руси, решил польский круль Сигизмунд Второй Август принять на свою службу до 300 вольных казаков, дабы закрыть этим уже регулярным войском свои границы от крымчаков и турок. В «Войско его королевской милости Запорожское», сделали набор, вписав казаков в реестр.
Так вольные ранее запорожцы разделились на реестровых и сечевых, то есть, с точки зрения поляков, диких. И сразу начались раздоры между ополяченными реестровыми, получавшими регулярную оплату от Кракова и участвующими во всех польских походах, и вечно голодными и недовольными сечевыми.
Курень Серко вошел в реестр, что окончательно привело к ополячиванию атамана, утвержденному в своей должности уже решением польского сейма. Своих прежде вольных товарищей – казаков из куреня он всё чаще называл холопами, заставляя их больше работать. Правда, бить пока опасался. Уже дважды он водил свою сотню под польскими знаменами против крымчаков и, что совсем не понравилось Митяю, против смоленских полков. Правда, в этом походе Митько с товарищами всю битву просидел в засаде, мучительно думая о том, стал бы он рубить своих.
Через некоторое время после включения в реестр, Серко поехал в польскую столицу, Краков, на созванный Сечевой круг Запорожского войска. С собой он взял Митяя, как своего хорунжего и адъютанта. Серко, как и его соратники по реестровому войску, надеялся, что на Круге им, наконец, объявят об обещанном и ожидаемом уравнивании в правах казацкой «старшины» со шляхетским панством. Но вероломные поляки их опять обманули, выдав лишь очередные патенты на казачьи должности.
Потом был роскошный пир, накрытый на деньги богатейшего магната Польши пана Вишневецкого, пытавшегося таким образом переманить казаков на свою сторону в борьбе за польскую корону.
На пиру разодетые по последней европейской моде поляки упражнялись в витиеватых тостах и галантности обхождения, откровенно насмехаясь над мужиковатыми и лишенными манер казаками, напрасно стремящимися сравняться в правах с великолепными потомственными шляхтичами. Потом начались словестные перепалки, быстро переходящие в ссоры и хватания за грудки.
Видя, что казаки сегодня явно не перейдут в лагерь его сторонников, сам Вишневецкий тихо улизнул с застолья, благодаря Бога за то, что всех участников перед входом в зал заставили сдать оружие. Но, зная горячность и тех, и других, а также боевые навыки казаков, Вишневецкий, выйдя из своего дворца, немедленно послал гонца к командующему польской армии с просьбой прислать полк конных королевских рейтар, способных своими доспехами, пиками и тяжелыми лошадьми сдержать участников возможной свалки.
Сидя на самом конце длинного стола и наливаясь злостью к желчным полякам, Митяй вдруг услышал знакомый голос, ругавший Московию и её жителей.
- Всё, что есть хорошего в вашей грязной Московии, пришло от нас, поляков, - кричал сидевшим напротив него казачьим атаманам какой-то разодетый поляк в огромном парике, - Все ваши высокородные бояре имеют польские корни. Все эти Трубецкие, Воротынские, Пожарские, Шуйские, они все от нас вышли.
И даже знаменитый Малюта Скуратов, наводящий ужас на всех, включая вас, якобы бесстрашных казаков, и тот наш! Он шляхтич по происхождению, из старинного рода Блесских! И назвали его при рождении – Гжеш! Гжеш Блесский всех вас в кулаке держит, вот так! – поляк начал махать своим сжатым кулаком перед каменными лицами сидящих напротив казачьих атаманов.
Один из них, огромного роста и могучего сложения, - Митяй знал его как атамана Медведя, медленно встал со скамьи. Сжав одной рукой кулак поляка так, что был слышен хруст польских костей, второй рукой он сорвал парик с его головы.
- Не гоже, вельможный пан, сидеть за столом в шляпе, да еще на такой дурной голове!
Началась суматоха. Со своих мест повскакивали и поляки, и казаки. Вспомнив, что они безоружны, похватали со столы все ножи, вилки, металлическую посуду, и бросились друг на друга Митяй узнал поляка без парика. Это был его давний обидчик Януш Горецкий, убивший его семью. Не помня себя от ярости, Митяй схватил со стола огромную вилку и кинулся на Горецкого. Тот, явно не понимая, кто хочет его убить, сначала увернулся, потом схватив со стола огромное серебряное блюдо, стал загораживаться им как щитом.
- Януш, сын, уходи! Я прикрою тебя! – на помощь Горецкому – младшему спешил на помощь пожилой шляхтич. В его руке был меч, который он, очевидно, сорвал со стены залы. Размахивая мечом, он шел прямо на Митяя и разрубил бы того, если бы ему самому в спину не вонзился нож. Атаман Серко, сдавая при входе в зал саблю, «забыл» сдать свой нож, носимый по боевой привычке за отворотом сапога. Видимо, постеснялся простой деревянной рукояти ножа на фоне всех тех изукрашенных сабель и боевых ножей, которые сдавали щеголи – шляхтичи. Вот нож и пригодился.
Выхватив меч из рук падающего на пол пожилого поляка, Серко перебросил его Митяю, а сам побежал в зал на помощь своим казакам. В два прыжка нагнав Януша в какой-то призальной комнате, где поляк пытался скрыться за пологом, Митяй сначала рубанул того мечом по ногам, а когда, обливаясь кровью, поляк упал, приставил меч к его горлу.
- За что? – только и успел прошептать поляк.
- За семью горшечника, которую твои люди порубили в Москве, - казак вонзил меч в горла Януша Горецкого. Странно, но успокоения он при этом не получил, хотя ему всегда казалось, что именно месть держала и вела его в этом мире. Бросив непривычный ему меч рядом с телом, Митяй поспешил на помощь своим.
Свалка в зале уже почти закончилась. Казаки, владевшие приёмами рукопашного боя, обезоружили шляхту и покидали её в лестничный проем. Затем спокойно вышли из дворца и сдались окружившим дворец рейтарам. Выступив вперед, атаман Медведь показал наставленным на него пикам свои руки.
- Нет у нас оружия. Ваши еще там сидят, доедают. Сабли – то наши верните… Не очень-то вы хлебосольные.
Кроме двух убитых, были покалечены еще много шляхтичей, но официальное разбирательство учинено не было. Во-первых, в Польше началась очередная свара за трон. А во-вторых, арест и допросы атаманов Запорожского войска мог привести к мятежу этого самого войска, а увидеть три сотни разъяренных казаков под стенами королевского Кракова и в своих усадьбах высокородным панам совсем не хотелось. Придя к решению при первом же удобном случае отправить казаков в самую кровавую мясорубку, сейм проглотил обиду и «милостливо» разрешил атаманам уехать к своим куреням.
Покачиваясь в седлах по пути домой, Митяй, по просьбе Серка, рассказал ему о причине своей ненависти к убитому поляку и еще раз поблагодарил за помощь.
- Не на чем, - ответил атамана, поглаживая рукоять ножа, занявшего свое обычное место за голенищем сапога, - вот он, спаситель. Не раз уж пригождался. И тебе советую. Ты знаешь, у нас, у казаков есть такие особые бойцы – мы их называем характерники или заморочники, так они без оружия любого оружного завалят и всякие бойцовские ухватки бесовские знают. Так они нас раньше учили и наставляли, что ухватки ухватками, но острый нож надо всегда при себе иметь. Хоть куда его засунь, но в нужную минуту нож должен быть при тебе
- Атаман, а правду поляк сказал, что Малюта Скуратов польских кровей?
- Точно того не знаю. Тебе видней, ты же москаль. А слухи такие у нас ходят. Да Бог с ним, кто каких кровей! У нас в казаках всякие есть… Главное, каким ты стал, и что у тебя в душе!
- Ты же хотел поляком стать. Как теперь, станешь?
- Не поляком стать, а то ценное, что у них в их Речи Посполитой есть, к себе примерить! Отстать, прилип, как лишай. О себе лучше подумай!
И опять потянулась лямка служивой жизни. Казацкая старшина так же тянулась к панским привилегиям, наследственным наделам земли и холопам, сечевики так же ненавидели и завидовали реестровым. И все ждали большого похода или войны, предвестники которых так явственно витали в воздухе.
И снова всё началось с Московии.
Трехгодичный недород и последствия смуты привели к тому, что многие помещики южных областей Московии не хотели кормить крестьян и гнали их со своих земель. Толпы обездоленных пошли по дорогам и поместьям, грабя и воруя. Появились у них стихийные вожди, нашедшие слова подхода к этой голодной и обезумевшей массе людей. Одним из таких был некий ХлопОк Косолап, то ли беглый стрелец, то ли бывший казак.
Знающий оружие и тактику ведения боя, он сколотил небольшую армию, сумевшую разбить посланный за их головами отряд стрельцов под командой опытного в военном деле боярина Басманова. После чего стихийная армия Хлопка пошла на Москву, требуя «хлеба и порядка».
Однажды в курень Серка прискакал взмыленный казак.
- От Медведя, - буркнул он и свалился с коня. Придя в себя, рассказал, что шляхта всё-таки учинила расследование убийств на пиру у Вишневецкого и докопалась, что Горецких, и отца, и сына, убил хорунжий атамана Серого, некто Митько.
- Сюда направлен конвой рейтар, я обогнал их на полдня.
Атаман Серко немедленно покидал в мешок всё съестное, что было на столе, протянул Митяю свой пистоль и нож.
- Бери, мне он теперь только лишний! Бери коня и уходи в Московию. На тех землях паны не достанут. Слышал, там у вас новый вожак объявился, Хлопок. Вроде из наших, я встречал, мнится мне, кого-то с таким прозвищем. К нему иди под своим старым именем. Про то, что у нас был, молчи. В Москву не ходи - бояре выдадут.
Спокойно пройдя казацкое Дикое поле, где помогло знание «заветных слов», Митяй углубился в тревожные земли Московии.
На второй день заночевал в скирде перепрелого сена, под зарево горящих в округе то ли усадеб, то ли неубранного жита. Проснулся от удара по голове, спутанный по рукам и ногам.
- Проснулся, царев лазутчик! Чего же ты без харчей в дозор пошел? Хорошо, хоть конь есть, да оружие справное. Ничего, атаман с тобой разберётся, - трое бродяг деловито обшаривали Митяя.
- Я не лазутчик. Ведите меня к атаману Хлопку. У меня к нему послание от атаманов Дикого поля. И развяжите меня.
Развязывать руки не стали, но присмирели и на его же коне отвезли к уцелевшему господскому дому в центре разоренного поместья. Посреди господской, под образами, на резном стуле и в барском халате сидел бородатый мужик с трубкой. Дыма не было, видать, взял трубку просто так. Для форса.
- Ну, кто таков? Что делал в поле?
- Я – Митько. От запорожского атамана Серка. Знакомец он твой. Послал меня к тебе узнать, тот ли ты ХлопОк, что с ним братался. И если так, то не нужна ли тебе какая его помощь с Дикого поля, - рисковал Митяй, но другого пути не было.
- Ну да... Кажись, был такой… Серко…Вроде братались с атаманом, - скорее для своих людей, толпившихся в комнате, говорил Хлопок. Престижно ведь быть побратимом атамана, да еще и предлагающего помощь, - так сколько, говоришь, людей сейчас у Серко?
- Две сотни казаков, да другие курени поддержать готовы, - отступать Митяю было некуда.
- Хорошо. Видите, сколько у нас силы? – обратился Хлопок к своим, хриплыми голосами поддержавшим своего вожака, - пока казаков не надо. Сами только что стрельцов царевых разбили, так что даже оружие есть. Ты ведь пока у нас останешься? – с подозрением обратился он к Митяю.
- Если не прогонишь. Атаман Серко сказал пока при тебе быть, а как помощь потребуется, известить его.
- Оставайся. Нам такие казаки нужны. Эй, верните ему оружие… Федька, Бурый, присмотрите за ним, а то мои люди к незнакомцам с опаской относятся. Неровен час, обидеть могут…
Оружие возвращать Митяю не спешили, но посадили в запертую комнату под надзор двух дюжих угрюмых мужиков. Видно, не очень поверил Хлопок в сказку про атамана Дикого поля, когда поддерживающие восставших местные крестьяне сообщали, что стрельцы разбитого царского воеводы Басманова не разбежались, а собирают силы вокруг лагеря «разбойников». Если вечером накануне своего пленения видел Митяй лишь сполохи далёких пожарищ, то теперь в оконце его светелки зарево пожарищ не затухало ни днём, ни ночью.
Днём он слышал, как с подворья разъезжались и расходились люди Хлопка, да и сам он с отрядом своих вооруженных людей под вечер уехал на нескольких подводах. Дом опустел, стал гулким и чутким к звукам. Легший, было, спать Митяй, которому перед этим принесли краюху хлеба и жбан молока, чётко услышал разговор своих сторожей, сидевших в соседней комнате.
- Хлопок, кажись, совсем ушёл. Одних нас оставил с этим сидельцем.
- Да куда ему идти – то, со всех сторон стрельцы окружили. По всему видать, хана Хлопку. Эх, недолго мы покуражились… Но барина своего, да старосту его, я успел подрезать. За все порки отомстил. А девок их попользовал… Сильно кричали, когда потом ножиком... того…
- Живодёр ты, Бурый. У самого, поди, дети были.
- А и были. Сынов барин Демидовым продал, на Урале в шахтах каменных гнить. Не ведаю, живы ли… А дочек барин к себе забрал, в наложницы свои. Слушай, Фёдор, нам-то што делать? Здесь стрельцы накроют, точно убьют. А если еще и этот сиделец – из царских, то вообще хана, на дыбе изломают.
- Давай его придавим, да тихонько и уйдем.
- Куда уйдем? Здесь кругом стрельцы…
- Думаю, сначала в Дикое поле пойдем. Оно огромное, низовья Дона, Волги и Днепра занимает. Там много наших людей свободу ищут. Они не выдадут, а степняки – не бояре. В худшем случае – в рабство продадут. Но мы к рабству и здесь приучены. А как уляжется всё, можно за Урал двинуть, в Сибирь, страну Беломорье искать.
- Старый ты уже, а всё в сказки веришь. Беломорье… Нету его и быть не может. Да и не уляжется у нас никогда. Так было, и так будет – то одна замятня, то другая. Но с сидельцем ты прав. Давить его надо. Вишь, и Хлопок ему не поверил. Давай, как луна выйдет…
Слышал всё это Митяй, и спина потом холодным покрывалась. «Мужики – то здоровые, да и оружие моё у них». И тут он вспомнил про нож. Тот самый, что атаман Серко ему отдал и велел всегда при себе держать. Хорошо, не в сапог положил, что нашли бы обязательно, а на длинном шнурке вдоль тела подвесил, и к бедру с внутренней стороны привязал. Достав, Митяй почувствовал облегчение.
Всё не как овцу безропотную душить будут. Держа в руке нож, Митяй всё думал, а зачем атаман ему отдал именно этот нож, хотя в его хате были и другие. И понял – от улики избавлялся атаман, ибо нож могли опознать бывшие тогда на пиру у Вишневецкого, а так и ни ножа, ни Митяя. Ай да Серко! Не зря атаманскую булаву носит! Враз все просчитал. Ну, да Бог тебе судья.
Чуть забрежжил лунный свет, дверь тихо скрипнула, и в светелку вползла огромная тень Бурого. Митяй заранее сложил из одеял и тряпья подобие человеческой фигуры на кровати и стоял в темном углу рядом, изображая сонное сопение и храп. Бурый наклонился над «спящим», собираясь сжать тому горло. В этот момент Митяй нанес ему удар в спину. Бурый страшно захрипел и повалился на лавку. В двери показался Федор.
- Что Бурый, никак помощь нужна? Щас я ему ноги-то… - закончить он не успел, получив нож прямо в сердце. Митяй быстро выскользнул из своей комнаты, забрал лежавшее на столе его тюремщиков свою саблю и пистоль, и выскочил на двор. В доме никого не было, кроме пары женщин, разбежавшихся при виде бегущего с саблей наперевес Митяя. Коней в конюшне, конечно, не было, и пришлось ему бежать в лес.
Там, в темноте, кое-как нашел он овраг с поваленными деревьями и забрался в самую их глухомань. Вот где пригодились навыки прежних дозоров! Утром он слышал, как шли, громко переговариваясь и прочесывая лес, стрельцы, как потом гнали они назад нескольких пойманных холопов. Отчетливо слышал, как один стрелец говорил другому.
- Ты видел? Двух своих ХлопОк заколол! Вот зверь! Хорошо, что поймали. Правильно будет, что шкуру с него сдерут, прежде чем колесуют.
Так Митяй понял, что его короткое знакомство с Хлопком закончилось. Еще ночь и день сидел он в своём убежище, питаясь лишь сбереженной краюхой хлеба. Потом пошел. Не зная куда, но пошел от
Запорожского войска с его панами, казацкими и шляхетскими.
К исходу третьего дня, обессиленный и теряющий сознание от голода, пристал он к обозу из трех повозок, на которых семейство шинкаря Исаака перебиралось из-под Кракова в Московию. Лежащего Митяя сначала увидели дети. Всей своей огромной толпой они сначала принесли ему воды и пару кусочков хлеба. Потом они подвели его к старшему, Исааку, который долго и недоверчиво смотрел на рослого голубоглазого Митяя, прежде, чем спросить.
- И откуда такое чудо на дороге в степу валяется?
- Я - Дмитрий Горшенин, был в плену у крымчаков, отбит казаками, возвращаюсь домой.
- И где, осмелюсь спросить, есть дом у такого юноши?
- В Москве, в Белом городе, подворье боярина Капитона Собакина. Я его племянник, - неожиданно для себя сказал Митяй и продолжил, - если разрешите идти с вами и не дадите умереть с голоду, обещаю защиту от разбойников в дороге и помощь в Москве.
- И в каком размере будет эта помощь? – старый Исаак оценивающе смотрел на саблю и пистоль Митяя, понимая, что изорванная одежда в данный момент не является мерилом достатка.
- Мой дядя – из ближних к царю бояр и сможет получить для вас разрешение проживать в московском посаде и даже открыть там мастерскую или корчму, - горшечник Митяй хорошо знал особенности московского быта, и эта его осведомленность стала решающей каплей на весах сомнения старого еврея. Но Митяй знал, что московского боярина Собакина больше нет, а Исааку только предстояло об этом узнать.
Итак, Митяя, то есть его очередную реинкарнацию – Дмитрия Горшенина, взяли в обоз Исаака, и он благополучно, хотя и долго шел с ними до самого Орла. Рваную казацкую одежду он поменял на нашедшиеся в одной из кибиток долгополый лапсердак, панталоны и широкополую шляпу с высокой тульей одного из зятьев Исаака. Волосы Митяя отрасли, и смешливая Магда подстригла его «в кружок», оставив «для смеха» пейсы на висках. Пейсы Митяй сразу же срезал, а свою рваную казацкую одежду сжег в костре. Он видел, каким оценивающим взглядом смотрел на нее Исаак, и решил, что не стоит рисковать своей, да и чужой жизнью, если такую заметную одежду «случайно» найдут на дне одной из кибиток.
Дочки и внуки, а также сам старый шинкарь зауважали Митяя после того, как тот раскидал трех вышедших на дорогу с топорами и вилами мужиков. Сначала, увидел долговязую фигуру Митяя в лапсердаке, полосатых панталонах и шляпе, разбойники грубо заржали от смеха. Пуля из пистоля сразила одного, второй был убит выпадом сабли, а третий бежал, бросив вилы. Забросив в кибитку оставшиеся бесхозными топоры и вилы, Исаак стал, было, оценивать грязную и рваную одежду убитых, но поняв бесполезность сдирания такой одежды на дороге, просто сказал Митяю «спасибо».
Вечером, за ужином, Митяй уже не чувствовал себя нахлебником.
В пути Исаак, оказавшийся веселым и смешливым мудрецом, рассказывал Митяю разные библейские притчи и смешные истории про свой народ, про поляков и казаков. Двух его зятьёв убили во время очередного погрома сечевые казаки, и он вёз трех своих дочерей и целый выводок внуков в Москву, где надеялся найти, наконец, покой и счастье. Митяю нравилось с ним болтать, пугая рассказами о холодах, снеге и московских жуликах.
Но более всего Митяю нравилась его младшая дочка, веселая хохотунья Магда. Застав их целующимися, Исаак хитро прищурил свой глаз и ласково спросил юношу.
- Ты действительно хочешь поменять свою веру, чтобы жениться на Магде, или готов вынести страшные кары могучих еврейских богов?
И этого хватило пылающему от страсти Дмитрию Горшенину, чтобы прекратить шашни с прекрасной Магдой, тем более, что судьба – затейница не хотела отпускать Митяя из своих когтей. Подъезжая к Орлу, Митяй увидел двигавшееся на Москву огромное войско. По лебединым крыльям на кирасах он узнал польских гусар, по ряду пик над нестройно бредущими солдатами в пыльной форменной одежде узнал ландскнехтов, наемников, которых щедро поставляли любому государю, имеющему деньги, Франция, Германия, Швейцария, да и другие европейские страны. И, наконец, показались казачьи хоругви и бунчуки, с которыми, под ритмичный стук литавр, двигалось реестровое Запорожское войско.
Увидев идущее войско, Исаак оживился.
- Могу сделать маленький гешефт. У меня есть на продажу товары, нужные солдатам. Водка, свинцовая мазь от неудобных болезней, обереги и амулеты всех религий.
- А женщин для солдат у тебя в кибитке нет? – Митяй не знал, как скрыть свою досаду от встречи с теми, от кого бежал.
- Ойц, таки нет, - с сожалением скривил губы Исаак, - но я понял тебя, Дмитрий, и спасибо за заботу. Мои дочери и внучки намажут кожу сажей и кислицей, и будут сидеть в кибитке, как больные. Ты мне поможешь торговать, или хотя бы стоять рядом, как защита?
- Нет, извини, Исаак. Там могут быть люди, с которыми мне совсем не надо встречаться.
Исаак понимающе кивнул, но не стал настаивать. Мало ли какие могут быть причины у человека прятаться в это смутное время в таком беспокойном месте? Неприятности Дмитрия могли навлечь очередные беды на седую голову самого Исаака и его большое семейство.
А оно им надо?
Уходить от кибиток Митяй не стал, а сев за возницу в одной из них, намотал на лицо тряпицу, вроде как страдал зубной или глазной напастью. Посмотревший на него Исаак одобрительно затряс головой, одобряя маскировку, а сидевшая в кибитке Магда, сама измазанная сажей и кислицей, имитирующей волдыри и струпья, покатилась на пол от хохота.
Влившись в обоз идущего войска, где они растворились среди многочисленных повозок с разнопёстрым людским базаром, сопровождающим идущее за добычей войско, кибитки Исаака мерно покатились по московскому тракту. На ночевку остановились перед самым Орлом. Не успел обоз расставить свои повозки, как к ним потянулись солдаты еще не успевшего расположиться на ночлег войска. Уставшие воины искали разнообразия и утех, в достатке находя то и другое у маркитантов. Исаак тоже успел расторговаться, предупреждая пытавшихся заглянуть в две его другие кибитки солдат, что там лежит его больная семья.
- Ничего заразного, лекарь уже смотрел, но они лежат грязные и ходят под себя…
Ничего так не боится солдат на войне как заразных болезней. Не важно от чего, от божьих напастей, грязи или любви. Потому и сторонились они тех кибиток. Хотел Исаак еще чумной флажок на них повесить, но Митяй отговорил.
- Сожгут вместе с нами!
И Исаак ему почему-то поверил…
Уже совсем стемнело, когда лишь пламя горящих перед каждой «рабочей» кибиткой освещало путь людей, ищущих свою цель в жизни. Исаак собрался уж задёрнуть полог кибитки и закрыть свою походную лавку, как из ночной темноты, как из мрака преисподней, выплыл… атаман Серко.
- Исаак! Ты, паршивец! А я слышу знакомый голос, да цену двойную за выпивку, так и подумал, шось кто-то из знакомцев за нами приладился!
Оказалось, Серко и Исаак знакомы давно, и даже шинок Исаака когда-то был в Серковском курене.
- Вот, ушел от меня, сразу под погром и попал. Я бы тебя в обиду не дал, - говорил атаман в ответ на рассказ Исаака о гибели своих зятьев. Растроганный Исаак достал шкалик, и беседа продолжилась. Лежавшему под соседней кибиткой Митяю было все хорошо слышно. Атаман рассказал, что всё Запорожское реестровое войско, как и многие иные полки войска польского, а также несколько полков наемников, за деньги польского магната Юрия Мнишека, пошли служить к «чудесным образом спасшемуся» царевичу Дмитрию, единственному оставшемуся сыну московского царя Иоанна Четвертого и его законному наследнику. И с этим войском царевич Дмитрий идет на Москву, отобрать свою царскую власть у Бориса Годунова.
- После нашей победы нам обещана огромная награда, большие пеньонзы, Исаак. И я, наконец-то смогу отдать тебе тот долг. Я ведь его помню, хоть и прошло уже больше года.
- Да, конечно, почти три года - кивал головой мудрый Исаак.
- И раз я всё равно отдам тебе долг, давай сделаем его больше на цену (справедливую цену, Исаак!) еще двух шкаликов водки. Хорошая она у тебя! А то ведь, не ровён час, учинят поляки дознание – а почему это краковский шинкарь Исаак оказался в нашем войске перед Москвой? Но ты не бойся, я тебя защищу!
Получив два заветных шкалика, Серко нетвердой походкой побрёл в темноту. Митяй не стал его окликать. Да и о чём было с ним говорить? Если он избежал ареста и наказания тогда, после убийства пана Горецкого, знать совсем ополячился бывший вольный казак Серко. Помощь от него была не нужна, а выдать Митяя полякам атаман вполне мог.
Медленно, постоянно разрастаясь за счет примыкавших к войску Лжедмитрия недругов Годунова и казаков, огромная армия подошла к Москве. Бог тогда был на их стороне. Весной 7113 года умирает Годунов, и с трудом набранное им войско по сути открывает кремлевские ворота. Напуганные и потому примирившиеся между собой бояре венчают Дмитрия Первого на царствие, а затем принимают участие в бракосочетании Лжедмитрия и Марины Мнишек, на деньги отца которой и была организована вся эта польская кампания.
Пока в Москве творилась вся эта вакханалия, а колокола московских, да и главных из них - кремлевских, церквей захлебывались от перезвонов, то торжествующих, то набатно-тревожных, Митяй привел повозки Исаака по знакомым ему с детства тайным тропам в район ремесленных слобод и посадов. К счастью, никто из прежних знакомцев не узнал Митяя в его нынешнем обличии. Над Москвой стояли дым, стон, плач и горе. Поляки, дорвавшись безнаказанно до мирного населения, бесчинствовали. Грабежи, пожары, насилие и убийства продолжались и днём, и ночью.
Оставив кибитки в безопасном месте и снова переодевшись у запасливого Исаака в подходящую одежду польского кроя, Митяй отправился в дозор. На месте сгоревшего дома его семьи уже стоял другой дом, а на подворье были совсем чужие ему люди. Не зная, куда идти, побрёл он по узким улицам. Попадавшимся на его пути группам пьяных польских солдат, он вежливо кричал, приподнимая шляпу – «Приветствую пана!» и его не трогали, как не представлявшего ни товарной, ни иной ценности.
Машинально дойдя до подворья боярина Собакина, он увидел стоявшие там кареты явно польской работы, расхаживающих с гордым видом по двору гайдуков с какими-то гербами, нашитыми на левое плечо кафтанов и носящихся по своим делам дворовых девок. В одной из них он вдруг узнал ту, которая когда-то приносила им заказ на глиняную посуду для пира. Выждав момент, он схватил пробегавшую мимо девку за руку и затащил в узкий простенок. Зажав ей рот – чтобы с дуру не заорала по своей бабьей привычке, он приблизил своё лицо к её раскрасневшейся мордашке.
- Не ори! Я – не пОляк! Я – Митяй. Горшечник. Помнишь, как у нас посуду заказывала, которую потом пан Януш разбил. Ну, вспомнила? Орать не будешь?
К чести девки, соображала она быстро. Немного успокоившись, поведала она, что тогда, после случая с разбитой посудой, боярин всё-таки выдал свою дочку Настю за «того противного поляка». И молодые сразу укатили в эту их «противную» Польшу. Там мужа Насти и её свекра, этих «противных» Горецких, убили в каких-то шляхетских разборках. Анастасия Собакина, по словам девки, не долго горевала во вдовстве и почти сразу вышла замуж за какого-то высокородного пана Сапегу. И вот она со своим новым мужем прикатила сюда, сразу заняв этот родной ей дом.
- Муж её, противный такой, всех наших девок уже пощупал, кучу солдат за собой водит. Дом – то этот, как Малюта барина нашего, Капитона Собакина, за измену против царя Грозного казнил, передали царскому посольскому приказу. Так Настя с мужем приказали все чужое из дома выкинуть и сейчас, пока они сами в Кремле околачиваются, солдаты их по московским богатым домам шарят, убранство достойное сюда тащат. Шпалеры, посуду, мебель. Даже парсуны людей, к роду Собакиных не относящихся, и те тащат.
- А Настя и муж её что в Кремле – то делают?
- Так он при особе нашего нового царя, Димитрия и его советника Мнишека, состоит. А сама Настя при персоне царицы нашей новой, Марины Мнишек, обретается. И еще Настя грозилась всех найти, кто отца её, старого боярина Собакина, оговорил, да на плаху отправил. Злая она стала, как подменили. Сказывают, уже трех бывших отцовских друзей полякам сдала. Шел бы ты, парень, отсюда. Не ровён час! – и, посмотрев хитроватым, заблестевшим взглядом на Митяя, добавила.
- А ты где сейчас обитаешь? Хочешь, приду вечером, как наши улягутся?
- В шалаше, с семьёй знакомца одного. Я лучше сам к тебе как-нибудь на ночь заскочу. Будешь ждать?
- А то! – зарделась девка.
Вернувшись к глиняным ямам, Митяй не увидел там кибиток Исаака. Возможно, в душе он уже и сам хотел отделаться от старого еврея и его семейства, но за время совместных странствий он прикипел душой к этим людям, давшим ему кров, еду и одежду. К чести Митяя, он не стал метаться, а, помня свои навыки следопыта, пошел по следам кибиток, дюжина колес которых оставила хорошо видимые следы на раскисшей глине.
Следы привели в Жидовскую слободку, как называлось тогда в Москве поселение этого гонимого, но хитрого и изворотливого народа, представители которого, кроме традиционных портняжного и ювелирного дела, занимались понемногу всем – от противозаконных ростовщичества и винокурения, до лекарских и правовых услуг. На разбитой пыльной дороге следы колес потерялись, но, пройдя по улочкам, Митяй увидел в одном из маленьких и грязных двориков знакомые кибитки.
И его тоже увидели.
- Димитрий, хорошо, что ты нас нашел. Отец сказал идти тебя встречать, но дети разбежались, а я тут …, - прекрасная Магда сидела на скамейке рядом с каким-то худощавым юношей в лапсердаке и свисающими из-под картуза пейсами, который держал девушку за руку. Митяй сначала почувствовал укол ревности, но потом понял свою удачу. Одним камнем на душе легче! Никто никому ничего не должен.
На голоса из дома вышел Исаак, радушно пригласивший Митяя зайти в дом. Выяснилось, что это был дом дальнего родственника Исаака, семья которого уже много лет живет в Москве. Именно он – Лейба – и пригласил Исаака переехать в Московию, подальше от казаков и панов. Но даже мудрый Лейба не мог предвидеть такую резкую смену обстановки и польское нашествие. В Москве Лейба знал всё и всех. Но еще больше знала его жена. После того, как Митяй зашел в дом и присел на скамью, сидевшая на своей половине жена позвала Лейбу за перегородку. Когда через пару минут хозяин вернулся, он внимательно посмотрел на Митяя и сказал.
- А я тебя знаю! Ты – Митяй из Гончарной слободы, у которого семью порубали опричники. Мы у вас горшки покупали.
И Митяю – Митько – Дмитрию пришлось, в который уже раз, вновь и подробно рассказать свою историю. Ничего не утаивая, ибо понял он, что ложь всё равно всплывёт, а тогда уж точно ему не поверят и не помогут. А помочь ему, кроме этих людей, сейчас некому.
- Извини, Исаак, что обманул тебя и признаю свой долг перед тобой, но мне надо было добраться до Москвы и увидеть свой дом…
- Увидел? Легче стало?
- Там уже другой дом стоит. Но легче стало. Правда, еще одна беда обнаружилась, - и Митяй рассказал о возвращении в Москву Анастасии Собакиной и её планах мести.
- Я знал старого барина Капитона Собакина. Он так и ушел, не выплатив мне всего долга. А ведь брал на приданное свой дочери! Говоришь, убили её первого мужа? Не гоже так о мёртвых говорить, но поделом ему. Злой был, меня чуть не изрубил, когда у Собакина встретились. Да и тебя обидел. Кто, говоришь, убил?
- Я не говорил, потому как не знаю… А второй муж у неё – вроде как из шляхетского рода Сапег.
- И этих знаю. Наши родственники с ними в Польше и Литве дело имеют. Здесь он, говоришь? Значит, скоро придет к нам за ссудой. Вот что, парень, - Лейба задумчиво намотал на палец прядь своих седых пейсов, - ты еще дело своё горшечное помнишь? Хорошо, тогда я тебя устрою к знакомым горшечникам. Они недавно сюда приехали, семью твою и тебя не знали. И не надо им рассказывать! Поработаешь у них пока. Может, всё и стихнет. Волосы-то отпусти, да ремешком завязывай, Митяй! И в город не ходи, целее будешь…
Нет ничего временного, что надолго бы не растянулось.
Вот и Митяй пошел поработать временно, а задержался в дружной артели горшечников на несколько лет. Сказавшись беженцем с южных земель, бывшем с детства в крымской неволе, где и освоил гончарное дело, он не ходил в город, с удовольствием лепил податливую глину и обжигал её в печи, делал диковенных зверюшек и птиц-пищалок, которых быстро раскупали на торжище. Оттуда же ему и приносили городские новости.
Узнал он об убийстве московского царя Дмитрия, который, как сказывали в народе, вовсе не царевич был, а беглый аптекарский холоп бояр Романовых Юшка Отрепьев, после побега принявший схиму в монастыре под именем Григорий.
Рассказали ему о поспешном, но пышном венчании на царство дальнего родственника Иоанна Грозного из Рюриковичей Василия Шуйского. Месяц бурлила Москва слухами о походе на стольный град войска атамана Болотникова, собранного из беглых крестьян, запорожских да донских казаков и примкнувших к ним «боевых холопов» - вооруженных дворян, оставшихся со времен опричнины с оружием и желанием убивать и грабить. Якобы, и сам Болотников из таких был. Поход был направлен против царя Василия Шуйского и поддержавших его бояр. Очень боялись на Москве прихода этих «разбойников» в первопрестольную, понимая, сколько крови и бед они принесут народу. Потому с такой радостью было встречено известие о разбитии царской ратью войска Болотникова под Тулой.
Не успели московские колокола отзвонить благовест об этой победе, как другая беда пришла на многострадальную землю царства московского. Бежавшие с торжища и не продавшие ни одного горшка встревоженным московитам, жители слободки наперебой кричали о новом походе на Москву теперь уже «чудом выжившего» два года назад венчанного на царство и якобы убитого в Кремле Дмитрия. Этот Дмитрий, уже прозванный в народе Вторым, собрал под свои знамена всех недобитых после Болотникова и Дмитрия Первого, остатки бродящих по Московии поляков и иностранных наемников, взял открывшие ему ворота Брянск и Тулу, опустошил их лабазы и арсеналы, и идет на Москву.
Всё знающий Лейба рассказал, что к Дмитрию Второму, которого на этот раз поддержал сам польский круль Сигизмунд, примкнул и Сапега с набранным им за свои деньги полком, в который он собрал всех недобитых разбойников из казаков, поляков и европейских наемников. Сам Сапега занял видное место при «дворе» Дмитрия Второго, расположившегося в селе Тушино. А жена Сапеги – Анастасия Собакина, вернулась в свиту Марины Мнишек, «признавшей во втором Дмитрии» своего якобы выжившего мужа Дмитрия Первого, прах которого, как все знали в Москве, был выстрелен из пушки в сторону Польши. Марина даже родила от Дмитрия Второго сына, прозванного в народе «вороненком».
Сапега звал Лейбу, имевшего с ним какие-то денежные дела, в Тушино, но осторожный ростовщик, ссылаясь на свои старческие хвори, посылал вместо себя своих помощников. Один из них, что когда-то нежно жал ручки прекрасной Магде, рассказывал, что как-то раз Дмитрий Второй вышел на крыльцо перед ожидавшим его народом в венце, щедро украшенном самоцветами. Камни это так горели в свете заходящего солнца, что это тут же дало повод московским острословам сочинить новую прибаутку – «На воре и шапка горит!». Ведь уже давно на Москве Дмитрия Второго звали «Тушинский вор».