Смута
Над накрытой утренним туманом речкой Московой забрежжило первое утреннее солнышко. Его еще робкие лучи озарили белые стены, окружавшие заповедный Белый город, средоточие богатых, ярко-расписных хором московских богатеев. Оберегая их чуткий утренний сон, даже петухи не смели прокричать в полное горло своё обычное приветствие новому дню, помятуя о своей возможной участи. Не зря по всему частоколу, между птичниками и поварнями, были выставлены, словно бы для просушки, глиняные горшки, жаровни да корчаги.
Зато в Горшечной слободе, которая спускалась от границ посадских домов до самой реки и в которой лепилось да обжигалось всё это глиняное убранство для яств, петухи давно уж откричали. И даже воду мальчишки, да девчонки – подмастерья еще с затемна принесли на коромыслах из речки и залили в огромные ямы, обвязанные по стенкам ивняком. В эти ямы еще с вечера была свалена глина, привезенная из подмосковных раскопов.
Там, в круговерти хитрых котлованов старые мастера отбирали и сортировали по надобностям разные сорта глин, которые и развозили по мастерским, да печам обжига, специальные повозки – глиновозки. Раньше отец отпускал Митяя проехать с глиновозами до карьеров и обратно, взяв с сына и погонщиков страшное слово не отпускать мальца одного в ямы, где жидкая глина могла затянуть не то, что маленького горшечника, но и саму повозку с ивовым кузовом и запряженной савраской.
Теперь же, когда Митяй подрос, его утреннее место было в яме с глиной, которую надо было вымешивать ногами до того состояния, когда отец признает её готовой для лепки. С Митяем месили глину два его брата и две сестры, которые в силу возраста, и, по мнению Митяя, своей бестолковости лишь мешали глиномесам. Когда глина в яме была готова, её несли в специальных квашнях в мастерскую, где быстро сохнущую массу надо было еще месить руками, постоянно поливая водой.
Затем, нарезав глину как тесто, отец, мать и двое дядьёв Митяя творили из неё разные кухонные и поварские приспособы. Перед ярморочными днями и престольными праздниками горшечники лепили еще всевозможных игрушек, да свистулек, причем это считалось женским делом. Мужчины же должны были еще и обжечь весь товар в печи, а затем отвезти на специальной тележке отожжёный и уложенный в несколько рядов товар купцам, либо, напрямую, заказчикам из богатых домов.
К шестнадцати годам слабый и тщедушный с младенчества Матвей превратился в рослого широкоплечего парня, на которого заглядывались девицы и молодухи не только его Горшечной слободы, но и посадские красавицы. И даже на подворьях Белого города, куда Митяй привозил товар, с ним, жеманясь, заговаривали обычно гордые и неприступные дворовые да сенные девки.
Для таких походов с товаром Митяй обычно надевал свою праздничную кумачовую рубаху и менял обычные опорки на подкованные сапоги, которые ему отдал отец. Вот и в этот день, принарядясь и пригладив мокрой рукой волосы («надо бы тятю на картуз упросить!») Митяй выкатил полную товара тележку на дорогу. Множество тарелок, жбанов для питья, ковшов и прочего настольного обилия заказали отцу на подворье знатного московского боярина Капитона Собакина. Тогда, принесшая заказ дворовая девка Собакиных, разговорившись во дворе мастерской с Митяем, сказала, что много глиняной посуды заказывают по случаю сватовства к дочери боярина Насте сына польского пана Горецкого, Януша.
- А как тот Януш к нам приезжает, его охрана и друзья, мало того, что с нами охальничают, еще и всю посуду бьют. И каждый раз требуют им в новые чары наливать. Вот боярин наш и велел всё фряжское стекло от них убрать, кубки только оловянные ставить, а посуду всю на глиняную поменять, - ластясь к Митяю, ворковала девка.
Заказ был хороший, задаток боярин выплатил щедро, попросив лишь расписать посуду подиковиннее. Вот мать Митяя, да его сестрицы и постарались, разрисовав тарелки, да чарки, диковенными цветами и птицами. Уже подъезжая к подворью Собакиных, услышал Митяй за спиной свист, бешенный топот коней и крики убраться с дороги. Он не успел отодвинуть громоздкую тележку в сторону, как был сбит с ног ударом нагайки.
Его тележка, гремя посудой, развернулась и загородила и без того узкий проход по улице, заполненной народом. Группа всадников едва смогла сдержать коней. Лишь один из них, в меховой боярской шапке и отороченном мехом плаще, не смог остановить разгоряченного коня. Тот попал ногой в колесо тележки и сбросил седока. Разъяренный всадник, вскочив и вытащив саблю, кинулся на Митяя.
- Кся крев! Зарублю собаку! Запорю до смерти! Убить меня хотел! Чьих будешь, холоп?!
- Я не холоп, - поднимаясь с земли и отряхиваясь, ответил Митяй, - я вольный человек, горшечник. Вы разбили весь товар, должны заплатить. Все видели, как вы налетели.
Не слушая его, всадник бросился на него с саблей. Спешившаяся свита окружила его, вырвала саблю и принялась уговаривать. Митяй только слышал слова – «Вольный… Нельзя… Штраф… Царёв указ… Все видели...». Наконец всадник немного успокоился. Бросив Митяю золотую монету, он прошипел.
- Запомню тебя, смерд, холоп грязный! Кровью умоешься!
На шум из подворья выбежали люди боярина. Вышел и сам Капитон Собакин, с посохом, в боярской шубе и меховой шапке. Кинулся сразу к оскорбленному всаднику.
- Януш! Дорогой! Не сильно ушибся? Кто посмел!?
Свита Януша показала на Митяя.
- Вон, смерд, перегородил дорогу, чуть не убил молодого пана…
Собакин навис над Митяем.
- Ты кто? Пошто на моих дорогих гостей руку поднял?
- Митяй я, горшечник. Вам вез посуду к сегодняшнему пиру, да вот эти господа разбили всё… - начал оправдываться Митяй.
- Боярин, да ты никак нас на глине угощать собрался? Вот это радушие московское! Так вы дорогих сватов встречаете… - загалдели поляки. И сам Януш, пришедший в себя после падения, приосанился.
- Не гоже, дорогой родственник! Ты ведь хочешь быть моим родственником? Не гоже так нас встречать…
- Да не так это, - заюлил боярин, - врёт он всё, наговаривает! Моя посуда, фряжская да италийская, на столах стоит, вас ждёт, - показывая за спиной свои дворовым знаки - бежать в терем и приводить всё в порядок, пытался успокоить гостей боярин. Сквозь настежь открытые ворота был виден богатый боярский терем, резной и красиво расписанный яркими красками. В открытом оконце светёлки второго этажа видна была красивая темноволосая девушка в нарядном кокошнике. Печально смотрела она на происходящее внизу, но сразу закрыла створку окна, как только боярин и галдящая вокруг него толпа поляков вошли на мощеное деревом подворье.
Когда поляки и дворня боярина ушли, к Митяю, которого сочувственно били по плечам и выражали своё сожаление собравшиеся прохожие, подошел тиун боярина. Осмелевший Митяй сунулся, было, к своему заказчику.
- Получить бы с вас. Мы заказ выполнили, да гости ваши все разбили. – И, вспомнив рассказ дворовой девки, озорно добавил, - всё равно бы они разбили…
Сжав кулак, тиун поднёс его к носу Митяя.
- Вот тебе, а не плата. Бога благодари, что жив остался. И не думай, что тебе это так с рук сойдет. Пан Януш злопамятен! Да и мы больше у тебя ничего заказывать не будем! Язык твой, поганый! Пошёл вон!
Раздосадованный Митяй вернулся домой. И хотя полученный от поляка золотой фряжский дукат с лихвой покрывал их расходы, жалко было свою работу, да и от отца получил Митяй по шее за то, что нагло разговаривал с тиуном боярина.
- Хорошего заказчика упустили… Теперь еще и слух про нас распустят, что заказчиков черним.
Ночью дом и мастерская загорелись со всех сторон. Выбежавшая из дома семья была посечена всадниками в черных одеждах. Не пощадили никого, ни взрослых, ни детей. Уцелел один Митяй, убегавший ночью к реке, на свидание с посадской зазнобой. Когда вернулся, помогавшие тушить соседи сказали, что всадники ругались по-польски.
Сердобольный сосед сунул Митяю кусок хлеба и посоветовал уходить.
- Узнают, что выживший остался – добьют. Иди, парень, спасайся. Твоих мы сами похороним…
Собрав в мешок какие-то крохи из не совсем сгоревшего, Митяй побрел в город, надеясь найти временный приют у кого-нибудь из знакомых купцов. Дверь никто ему не открыл, но один из приказчиков сказал «по секрету», что боярин Собакин пустил по торговым рядам весть о том, что семья Митяя и сам он - нечисты на руку, распускают свой язык и хулят заказчиков, а потому всяк, кто им поможет, навлечет на себя боярский гнев.
Он же, приказчик, посоветовал Митяю искать ночлег и кров под стенами царева кремля, где издревле обитают такие горемыки. По указанному месту действительно горело много костров, вокруг которых сидели и лежали какие-то молчаливые люди в лохмотьях. Пристроившись у одного из костров и положив свой мешок и сапоги под голову, убитый горем и внутренне надломленный Митяй сразу уснул, забыв про голод. Проснулся от утреннего холода. Мешка под головой не было, как не было и подкованных сапог отца.
Злой, голодный и босой Митяй, устав болтаться по такой, ставшей вдруг недружелюбной Москве, присел у какой-то харчевни, из открытой двери которой аппетитно пахло готовящейся едой. «Не поем, так хоть надышусь. А потом пойду и сожгу подворье боярина Собакина!» - решил Митяй.
В это время он почувствовал, как кто-то положил ему руку на плечо.
- Паря, ты, видать ошибся местом. Это – царёв кабак, только для его слуг, опричников, - почти ласковым голосом сказал ему подошедший невысокий мужчина в черном плаще.
- Да мне всё равно! Вчера люди в таких черных плащах убили мою семью, и мне теперь жить не хочется! – как в горячке выпалил Митяй, чувствуя, что у него от злобы и голода кружится голова.
- Э, паря, а ведь ты сейчас глупостей натворишь. Пойдем со мной, пойдем, не бойся, - мужчина повлек Митяя за собой, в открытую дверь «царёва кабака».
Посадил Митяя за стол, от которого тут же отошли сидевшие там люди в таких же темных одеждах. Заказав еду, а Митяй заметил, как подобострастно обращался с его благодетелем целовальник, сам подбежавший их обслуживать, незнакомец стал подробно расспрашивать юношу о том, что произошло. Опьянев от еды и чарки медовухи, Митяй, неожиданно для себя, всё очень подробно рассказал. И о том, как шел с заказом к боярскому подворью, и о налетевших всадниках, и о том, как поляк хотел его зарубить, а потом пригрозил отомстить. О пожаре, во время которого черные всадники порубили его семью. О запрете боярина Собакина давать ему кров. Умолчал лишь о том, что нищие обокрали его, спящего.
Молча слушал незнакомец, лишь выпил три чарки водки, да закусил капустой.
- Так, говоришь, поляк Януш на тебя налетел, а потом всадники в таких черных плащах порубили твою семью? И ругались при этом по-польски? А потом боярин Собакин, к которому и направлялся этот Януш, велел тебя оговорить? Так?
Митяй кивнул.
- Поел? Молодец. Отведу тебя в дом. Помоешься там, отдохнешь. Потом расскажешь всё еще раз и подробно моему человеку. Он всё запишет, даст тебе подписать. Грамотен?
- Матушка учила. На Писании. Могу буквицы складывать и выводить их. Горшечники мы, посуду расписывали.
- Вот и славно! Потом еще поговорим…
В доме незнакомца Митяю дали помыться, бросили неказистую, но чистую и опрятную одежонку, сапоги. Потом пришел человек с бумагой и подробно, уточняя детали, опросил Митяя, показав, где поставить подпись. Не выдержав, юноша спросил.
- А кто таков мой благодетель? За кого Бога благодарить?
- Благодари за господина нашего, думного боярина Григория Скуратова – Бельского.
- А кто он есть?
- А есть он глава сыска всего нашего опричного войска и ведает всем делом пресечения измены государевой!
Оставив изумленного Митяя размышлять о своей судьбе, писарь вышел.
Два дня Митяй просидел под охраной в комнате, выходя или по нужде, или поесть в соседнюю светелку, из окон который была видна лишь колоколенка.
На третий день, вечером, его пригласили на трапезу к хозяину.
В небольшой опрятной горенке, за скромно накрытом столом его ждал сам господин Григорий Скуратов – Бельский, печально известный на Москве как Малюта Скуратов. Рядом с ним сидел еще один, чем-то похожий на Малюту.
- Кто я, знаешь. А это – племянник мой, Богдан Бельский, моя правая рука. Сначала - о твоих делах. Твоего обидчика Януша, как сына польского посланника, мои люди тронуть не могли. Но его люди признались, что именно они в одеждах царёвых опричников владенье ваше подожгли и семью твою убили. Так на дыбе и отдали душу, упокой их, Господи…. Боярин Капитон Собакин, что еще и сродич мой оказался, но очень дальный, напрямую в преступлении не замешан.
Жаль, не удалось доказать, что это он твой дом указал и мысль о переодевании убийц в наши одежды предложил. Давно у меня руки на него чесались, хотел сбить спесь с этого московского гордеца. Но, ничего, ничего… Глаз с него не спущу. Попадется еще…Пока же он предупрежден, что напрасно хулы на тебя и твою семью, упокой, господь, их души, возводил. Пошлет своих людей по городу оповестить о напраслине. У тебя прощения просит и кланяется этими деньгами, как возмещением за урон причиненный, - Малюта положил перед Митяем кожаный кисет со звякнувшими монетами.
- Можно деньги в церковь передать? Требы заказать за души невинно убиенных. В руки их взять не могу. Я имена после напишу…- Митяя слегка трясло от значимости момента и важности сидящих с ним за одним столом людей.
- Молодец! Я бы так же поступил. И тогда, второй вопрос – пойдешь ко мне служить? Я землю нашу от воров и разбойников чищу. Знаешь разницу между вором и разбойником? Нет? Так знай, вор – это изменник, руку на священную власть царя нашего поднявший. А разбойник – просто душегуб и убивец… Ну так как? Или один по земле покатишься? Но знай - ни к чему хорошему тебя одного не прибьёт. Решай! Будешь со мной служить?
- Буду! – зажмурив глаза, решился Митяй, понимая, что на самом деле выбрал жизнь.
- Добро! Тогда я вас покину, а Богдан тебе всё подробно расскажет и к делу пристроит. Будь здрав, новый царёв пёс!
Когда за грозным Малютой закрылась дверь, Митяй тихо спросил Бельского.
- А почему он меня псом обозвал?
- Да потому, что вся наша опричнина – это и есть свора царёвых псов, выгрызающих измену государеву и крамолу. И потому знак наш – собачья голова и метла, которой мы выметаем врагов и скверну. Сам Малюта, отец наш, себя «кровавым псом» называет, хотя и молится ежевечерне с самим царем. А устроены мы как орден монашеский. Сам Иоанн Васильевич устав наш писал и правит нами, аки пастырь стадом своим. Малюта наш начинал три года назад простым пара… параклисиархом.., - с трудом выговорив греческое слово, уже сильно подвыпивший Богдан Бельский удовлетворенно икнул,
- то есть почти простым… монахом. А теперь! Владыка кнута, топора и дыбы, устрашение всех врагов наших!
- А много ли тех врагов? – до смерти напуганный Митяй сам удивлялся своим смелым вопросам.
- А половина государства нашего! Царь разделил Русь пополам, на земщину, где по своим законам правят ненавистные ему и нам бояре, и опричнину, земли в которой он отдал своим служивым дворянам, то есть нам. Так вот вся земщина и есть наши враги. И наша работа – всех земских бояр уличить и наказать, земли их вернуть царю, а людишек и барахлишко отдать служивым. То есть нам!
Опрокинув в себя еще чарку, Бельский внимательно посмотрел на Митяя.
- Ты где служить-то хочешь? В подвале при дознании, выпытанную правду записывать? Там еще надо книги сверять, описи учинять и бумаги для Совета писать…
- Нет. Пером не шибко владею, да и в подвалах сидеть не хочется, - Митяй сам не верил в реальность происходящего.
- И то правда. Молодец ты видный и плечистый, хороший рубака будешь. Саблей владеешь? На коне держишься?
- Приходилось! – соврал Митяй.
- Ну, вот и решили. Ко мне в сотню пойдешь. Как тебя кличут-то?
- Митяй. Горшечники мы.
- «Горшечники…» - передразнил его Бельский, - Забудь холопье свое прошлое. Будешь – Горшенин. Дмитрий Горшенин! Звучит! Еще и титло себе добудешь, коль усердие покажешь и саблей хорошо помашешь. Сколь годов тебе?
- Семнадцатый миновал, - прибавил себе один год Митяй.
- Недоросль? Не годится. Писарю скажешь, что уже осьмнадцать стукнуло. Кто проверять будет? А так тебя сразу на кошт поставят, коня и обряд весь дадут. По улице поскачешь, девки падать будут!
Так, в свои неполные семнадцать лет подмастерье – горшечник и сирота Митяй стал опричником Дмитрием Горшениным.
Сотня стояла на подворье Богдана Бельского. Всякий сброд, сметённый со всех уголков Руси на запах беспорядков и наживы, пил, жрал, безобразничал с дворовыми девками, согнанными из всех разоренных боярских усадеб. Лишь получив очередное указание Бельского «проучить или усечь в правах» какого-нибудь очередного столбового боярина, впавшего в немилость царю или верхушке опричнины, сотня бросалась в седла и с диким визгом, топча зазевавшихся прохожих, мчалась на расправу.
Митяя сначала не трогали, давая привыкнуть к «монастырскому» укладу. Бродя по замызганному подворью, он наткнулся на степенного Осипа, бывшего стрельца, явно случайно попавшего в этот вертеп. Разговорились, почувствовали родство душ, подружились…Осип научил Митяя огневому бою из пищали, показал приемы владения саблей. Он же посадил юношу на коня, научил на нем держаться и даже скакать во весь опор, не сбивая коню спину и холку, а себе - то, чем садятся в седло.
Бельский, знавший всё и про всех, не препятствовал этим занятиям. Но через пару недель, когда по его приказу вся сотня взлетела в седла, готовясь к очередному «правежу», он приказал Митяю и Осипу присоединиться. С гиканьем сотня ворвалась в небольшую усадьбу, вытащили из теплой постели старых, трясущихся от страха, боярина и его жену, связали, кинули в повозку и увезли. А в усадьбе начался правёж! Стариков секли на месте, молодых вязали и уводили «в полон», девок при этом сильничали. Гребли из домов все добро, зерно и скот. Застывшим от ужаса при виде этого беспредела Митяю и Осипу кто-то из опричников крикнул.
- Не зевай. Хватай, пока само в руки идёт!
Но Митяй и Осип тихо выехали с уже пылавшего подворья. Так было еще пару раз. Теперь друзьям просто поручали сопровождать захваченных «изменников» в сыскной дом.
Размах беззакония, творимого опричниками, не мог не дойти до сведения царя, и Иван, хоть и прозванный Грозным, ужаснулся, опасаясь как кар божьих, так и возможности мятежа, явно назревавшего в царстве. К тому же боярам удалось нашептать на царское ухо, что само опричное войско, достигшее к тому времени, только по дворцовым расходным книгам, численности в 6 000 человек, может стать угрозой самому Ивану Четвёртому.
Повод и предатели, как всегда, нашлись быстро, и вот уже верный царю Малюта арестовал и допросил почти всю верхушку опричнины и самых рьяных из её участников. Летом 7080 года на Красной площади выставили более 300 жженых огнём и ломанных на дыбе бывших «царских псов». Лично пройдя перед строем осужденных, «великий царь и государь Всея… Великая и Малыя…» помиловал 184 человека, а 150 велел казнить «с особой жестокостью».
Видать, действительно была у царя способность видеть всех «насквозь».
Войско опричное было распущено, но хитрый Малюта удержался у трона и даже сумел укрепиться, выдав за в очередной раз овдовевшего царя свою дальнюю родственницу, дочь коломенского боярина Собакина, Марфу. Коломенский Собакин, вне себя от радости, что ему простили родство с московскими Собакинами, которых Малюта всёж таки достал, принял к себе счастливо избежавших дыбы и казни Митяя и Осипа, увезя их подальше от Москвы.
Перед самым отъездом заехавший их проведать и поблагодарить, что не рассказали в пыточной о лихих делах своего воеводы, Богдан Бельский поведал Митяю, что Малюта сумел найти управу на московского боярина Капитона Собакина и обезглавить его. Правда, дочь Собакина Настя успела выйти за этого поляка и уехать из Москвы. «В тереме том теперь другие хозяева. Отмщен ты, Митяй!»
В следующем году на царство и на голову еще пребывающего в медовом периоде Иоанна Васильевича обрушился очередной поход крымского хана Девлет – Гирея. Набирая войско из поредевших стрельцов и наемных казаков, вспомнил царь о «недоказнённых» опричниках и велел Малюте «наскрести их по сусекам», да самому и вести на крымского хана. Так Митяй и Осип снова взяли в руки оружие и двинулись на крымчаков.
Жестокая битва развязалась близ местечка Молоди и длилась почти день и ночь. Полегло тогда много воинов с двух сторон. Хан отошел, признав поражение, но и русская рать под командованием славного боярина Воротынского понесла огромные потери.
Был порублен кривыми татарскими саблями бывший стрелец, «недоказнённый» опричник Осип. Получивший стрелу в руку и удар саблей по ноге, Митяй нашел своего изрубленного друга на поле брани и просидел с ним до конца, закрыв потухшие глаза. Последними словами Осипа были.
- Уходи, парень, подальше от царей и бояр. Найди покой душе своей. Я искал, да, видать, не сподобил мне Господь. Может, Там повезёт…
Митяй сам вырыл могилу и уложил в неё тело друга, воткнув в насыпанный холм земли связанный из двух палок крест. Рядом несколько казаков хоронили в одной могиле своих товарищей, завершив дело таким же крестом. Уходя, они позвали на тризну и Митяя.
Выпив по глотку из большой баклаги за упокой души убиенных, казаки продолжили свой, давно, видно, начатый разговор.
- Уходить надо, не медля. Обещанных денег, по всему видно, эти московиты всё равно не заплатят, да еще и вычтут за кошт да жжёный боеприпас для пищалей. А хуже того, погонят в очередной поход за свои нужды, под началом какого-нибудь своего дурака – воеводы. Сегодня же ночью и пойдём…
- А куда пойдете-то? – интересно было Митяю.
- Откуда пришли, туда и пойдем. На Гуляй – поле да наш остров, Хортицу.
- А чей это, наш? Чьих вы будете? – не унимался Митяй.
- А в том то и дело, парень, ничьих мы не будем. Мы – сами по себе. Живем по своим законам правды и свободы. Нет у нас ни царей, ни бояр. Своих старшин сами выбираем, сами и снимаем. Казаки мы!
- А чем живете? Землёй, скотом, ремеслом? – Митяю всё было интересно.
- Саблей живем!! Да пикой! Да конем!
- Разбоем, что - ли? Как наши опричники?
- Нет. Опричники ваши беспредел творят под царским именем. У нас же – общий для всех закон. Рабства нет. Все равны. А кормимся тем, что сабли свои продаем то князьям, то купцам, то целые царства нас нанимают. Вот как сейчас ваш московский Иван нас нанял, но опять, чувствую, обманет.
- Ты-то сам, любознательный такой, откуда будешь? Как на войне оказался? По одежде – так не стрелец? Но рубился знатно!
И Митяй всё им рассказал. Думал, долго рассказывать, а оказалось – меж двумя глотками весь тот сказ уместился.
Казаки подумали, переглянулись, и старший их, с седыми уж усами, сказал.
- Иди парень с нами! Видим, судьба у тебя с нашей схожа. Да и по повадкам своим ты – казак! Не обещаем, что жизнь у нас будет сладкой, да долгой, но зато вдохнешь ты воздух свободы и не почувствуешь на себе рабского ярма. Пойдешь?
- Пойду! – решился Митяй, не сомневаясь в своем решении. Да и куда было идти ещё?
- Звать-то тебя как?
- Митяй. Горшечник, - решил назваться прежним именем, не зная, как посмотрят его новые знакомцы на явно московско-дворянское прозвище – Дмитрий Горшенин.
- Не… У нас так не годится. Будешь – Митько Горшок. И дай тебе Бог, чтобы браты просто Горшком звать не стали.
Так в третий раз окрестили Митяя. И чувствовал он, что не в последний.
Как и договаривались, ушли ночью.
Бестолковый после празднования победы над крымским ханом лагерь еще не ощетинился дозорами и рогатками, воины залечивали телесные и душевные раны, а воеводы сочиняли победные реляции. Было не до беглецов. Да и то – те бежали перед сечей, а после неё выжившие обычно делили трофеи, а не бегали от них.
Взяв по два коня, оружие и то немногое из провианта, что удалось забрать под предлогом закуски к праздничным кубкам, беглецы незаметно выскользнули из гуляющего стана и углубились в ночь, ориентируясь на звезды. Московии и её владыкам было не до них; надвигался голод вследствие нескольких лет недорода, население залечивало страшные раны опричнины, раскол переживала и церковь, наполнившая дороги и селенья раскольниками, попами – расстригами и их юродивыми последователями.
Ехали, особо не торопясь, берегли коней, давая им хороший выпас на неухоженных полях бывшей земщины, крестьян которых рьяные опричники успели перегнать себе в усадьбы.
Митяй, а теперь – Митько (о втором прозвище – Горшок, не вспоминали после того, как он в одиночку одолел трех посланных к ним «с проверкой» вооруженных слуг какого-то боярина, недовольного потравой своих полей), ехал рядом с походным атаманом Серком. Тот весь путь рассказывал о нравах и обычаях Запорожской Сечи.
- В Сечь нашу входят около двадцати кошей, в каждом из которых по 40 куреней. И атаманов мы выбираем на год – сечевого, кошевого и куренных. Если идем в поход, то выбираем походного атамана, как сейчас меня выбрали еще перед походом в Московию. Законы у нас суровые: за убийство – смерть, живым в могилу рядом с убиенным закапывают, за кражу руку рубят, задолжал кому – к пушке приковывают, и сидишь, пока не выкупят. Нашел случайно чужую вещь, вешаешь на столб и ждешь три дня, не объявится ли хозяин. Только потом эта вещь твоя.
В походе струсил или предал – смерть. Атамана ослушался – смерть. В плен мы не сдаемся и пленных не берём.
- А что за поход?
- Сечь живет, окруженная врагами. Поляками, османами и крымчаками. Для защиты от них и крепость на Хортице еще наш давний черкасский атаман Евстафий Дашкевич поставил.
Наша обязанность – ходить на вылазки против врагов, в разведку, защищаться от поляков, крымчаков и османов. Иногда, когда совсем обнищаем, идем кого-нибудь из них пограбить. Но раз в год собираем большую силу, до тысячи казаков, и на сотнях легких лодок идем к османскому берегу. Идем по лиманам, где их большие корабли с пушками не пройдут. Пробираемся сквозь турчинскую стражу и берем на меч какой-либо город. На добычу потом год живем!
Так, за разговорами, дошли они до Днепра. Несколько раз их окликали дозоры казаков, но атаманский бунчук атамана Серко и называемые им заветные слова позволили спокойно продолжить путь.
- Сначала на Хортицу сходим. Надо сечевому атаману всё обсказать, да и тебя представить. Потом уж к себе в курень пойдем.
Наняв на переправе за серебряный ефимок лодку, казаки приплыли на остров, где Митько увидел много хижин, по виду, мастерских и жилищ, напоминавших его собственное в Горшечной слободе.
- Это тоже казаки живут? – спросил он атамана.
- Не, то посполитые, крестьяне и ремесленники. Они тоже свободные, но платят Сечи налог и работают для казачества, за плату. У них есть семьи, а у казаков семьи нет. Клятву такую даём. Дети посполитых могут стать казаками, если нашу жизнь принимают и клятву дают. А казак, если женится, сам становится посполитым…
В центре острова часть построек была обнесена земляным валом со сторожевыми башенками. По гребню вала виднелись жерла пушек. Подъехали к воротам.
- Пугу, пугу! Козак с лугу! – громко крикнул атаман.
Ворота открылись, и отряд въехал на площадь, где камнями был выложен большой круг, стояла церковь и глинобитный дом под соломенной крышей, с белыми мазаными стенами. Сопровождавшие атамана казаки спешились и разбрелись по площади, направляясь явно не в церковь, а к двум корчмам, в дверях которых стояли, кланяясь гостям, подростки с вьющимися пейсами и с подносами в руках.
- Вот ведь зараза! Перед походом в Московию били их и прогнали с Хортицы. Так нет, опять появились, спаивать да долгами опутывать казачество.
- Ты о ком это, атаман?
- Да о шинкарях этих, жидах да поляках, что одно и то же и есть. Одно слово – шпЕкули!
Зашли в атаманский дом, причем стоявшие у входа охранники с пиками даже не пошевелились.
Кратко доложив сидящему за столом сечевому атаману, главным отличием которого была мерлушковая папаха и расшитая рубаха под накинутом на плечи кафтаном, о том, что выполнил его приказ и разбил крымского хана Довлет-Гирея, Серко сказал, что после победы денег ему не заплатили, и он принял решение вернуться в Сечь. Хотя, по его словам, и выходило, что победа была достигнута лишь благодаря его, Серка, мужеству и отваге бывших с ним казаков.
- Собаки – московиты! Но ничего, придут еще помощи просить, напомним, - засопел в усы сечевой. Глянув на стоящего рядом с Серко Митяя, спросил.
- Кого привел в Сечь?
Услышав хвалебный рассказ об «умелом рубаке и яром царененавистнике», мечтающем присоединиться к казакам, сечевой атаман приказал Митяю перекреститься, дать клятву на верность ему, атаману, и всему войску казачьему. После чего приказал атаману Серку поставить нового казака на кошт в своем курене и научить того всему, «что потребно знать».
Курень Серка располагался на правом берегу Днепра недалеко от города Умань. Уютный дом с белыми мазанными стенами под соломенной крышей был окружен полисадом с цветником. Дом окружали хозяйственные постройки, на одну из которых Серко указал Митяю.
- Жить там будешь, с остальными казаками.
К Серку тут же подбежала миловидная женщина в расшитом переднике. За руки её держали двое детей, радостно кричащих при виде атамана. Все трое стали ластиться к атаману, который нарочито сурово отодвигал их.
- Ну, будет! На людях неудобно. В хате поговорим…
На недоуменный взгляд Митяя – «А как же безбрачие казаков?» Серко, хмыкнул в усы и тихо, чтобы не услышала женщина с детьми, произнес.
- То не жена… Так, приблудилась, с детьми… Не бросать же…
Судя по пронзительному взгляду женщина, она услышала эти слова. А судя по тому, как она подпёрла руками свои пышные бедра и передернула плечом, была намерена обсудить их дома, наедине со своим «немужем».
И потекла жизнь «козацкая». Если не было разъездов и дозоров, казаки с утра до вечера работали на подворье, получая дважды в день по миске варева, правда, с хорошим куском пшеничного хлеба, иногда – мяса и лука. Митька приодели в расшитую рубаху, широкие синие шаровары, мягкие сапоги. Выдали кафтан – «на весь срок службы!» и шапку, верх которой лежал на плече. Голову казаку остригли, как положено, - с длинным чубом – «шоб было, за шо атаману таскать!». И стал Митько «щирым козаченькой».
Работа его особо не напрягала, дозоры были в радость и упоение, кормили хорошо. Казаки куреня были дружными, любили погулять и попеть. По вечерам Митько и еще пара молодых казаков ходили в ближайшее поселение, где были мастерские и жили хорошенькие панночки. Среди мастерских была и горшечная, и проходившему мимо Митяю часто лезла в голову мысль – «Бросить это казачество, жениться на местной красавице и завести себе горшечню!». Но подумав о необходимых на это деньгах, утрате личной свободы и лишении регулярного кошта – оплаты его службы в натуральном и денежном виде, Митько отбрасывал ненужные мысли.
Близость к Польше давала о себе знать. Серко требовал к себе обращения «пан атаман», деньги называл «пеньонзами», одевался как поляк и хотел тех же прав, какие имели польские паны на своих холопов. От набегов и грабежей польских городков и местечек он воздерживался, хотя окрестных «жидочков» держал в страхе, и, как говорили подвыпившие казаки в курене, кормился с них. Не столько Серко, сколько его «нежена», были скуповаты, но на коште для казаков не лукавили. Понимали, кто их может защитить, либо предать в это неспокойное время и в таком неспокойном месте.