Константин Николаевич Степаненко / Петля Мебиуса — 3

После первых двух дней оцепенения, когда Лидка безропотно давала себя осматривать, мыть, стричь и определять в класс и спальню, её вызвала к себе старшая воспитательница и попыталась сделать своим «помощником», то есть осведомителем. А может, и ещё какую роль отводила ей эта рыхлая мужеподобная «пионервожатая», крепко взявшая девочку за подбородок рукой и словно вдалбливавшая ей в голову правила внутреннего распорядка. Не увидев в Лидкиных глазах страха, воспитательница взяла другой рукой её за волосы на голове и сильно дернула их вверх. Словно искры брызнули из глаз девчонки, но боль неожиданно выгнала её оцепенение. Тело вспомнило дворовую школу и опыт колонии, и Лидка сильно, головой, ударила воспитательницу в живот. Та, согнувшись, упала и отлетела в угол своего кабинета.

Кое-как поднявшись, с почерневшим от ярости лицом, она стала приближаться к Лиде с явно недружественными намерениями. Та встала со стула и просто смотрела воспитательнице в глаза. И столько было ненависти в этих глазах, так искренне Лида желала зла своей мучительнице, что, казалось, даже воздух в комнате стал потрескивать электрическими искрами от напряжения.

Вдруг воспитательница снова согнулась в пояснице и упала на бок, дико закричав от боли. На её крик сбежались преподаватели во главе с директором детского дома. На его вопрос Лида честно ответила, что они беседовали, а потом у воспитательницы, видимо, начались боли в животе.

— «Наверно, аппендицит» — спокойно предположила она и вышла из кабинета.

Никто её не остановил и больше не пытался «беседовать». Никогда.

Через пару дней Лида столкнулась с воспитательницей в коридоре. Та еле шла, согнутая в пояснице и поддерживаемая под руку кем-то из учителей. В волосах воспитательницы отчетливо была видна белая прядь.

Увидев Лиду, она испуганно вздрогнула и быстро заковыляла в другую сторону, увлекая за собой своего спутника. На следующий день она тихо уволилась. На проводах, которые ей вскладчину устроил преподавательский коллектив, бывшая воспитательница прилично выпила и громко кричала на весь детдом, что «эта гадюка и ведьма всех тут сглазит».

Больше Лида её не встречала, но кличка «Ведьма» прочно закрепилось за ней. Правда, произносили это слово шепотом и никогда не говорили его в глаза Лиде, вокруг которой образовался вакуум. Впрочем, её это устраивало.

В классе она сидела за последней партой, и ей нравилось смотреть в затылки своих одноклассников. Иногда ей удавалось словно зацепить какую-то чужую мысль, которая мелькала в её голове как расплывчатый зрительный образ. Это было очень необычно. Похоже на то, что она как будто подсматривала чужой сон. Или как на экране того большого телевизора, который она видела в рекламе. Где по краям основного изображения появлялись маленькие картинки других программ. Лиде не очень нравилось подсматривать чужие мысли. Во-первых, в этих смутных и расплывчатых образах не было ничего интересного, а чаще всего мелькавшая там еда в таком виде Райку не интересовала. Во-вторых, ей это казалось чем-то стыдным. А потом, вдруг, ей пришла в голову мысль, что и её мысли может кто-то также просматривать. Или, что еще хуже, по тем невидимым проводам, которыми она мысленно соединяла себя с головами одноклассников, они все могли читать и её мысли, и уж точно вычислить, кто именно занимается в классе этим грязным делом.

Эта мысль обожгла Лиду как кипяток. Ей стало жарко, она покраснела и стала незаметно, но внимательно рассматривать всех, сидящих в классе, пытаясь определить, кто из них уже знает, чем она, Лида, здесь занимается.

Но все было спокойно, все занимались своими делами, и она потихоньку успокоилась.

Но пока она копалась в чужих мыслях, она открыла для себя еще одну свою способность. Лида могла воздействовать на людей, заставляя их сделать что-то по её желанию. Так, под её внушением одноклассники роняли на пол ручки и учебники, вдруг начинали запинаться на ответах. Лида научилась внушать учителям, кого именно из класса надо вызвать к доске. Надо ли говорить, что все учителя теперь словно забыли о присутствии в классе самой Лиды, или спрашивали её только тогда, когда она была готова к ответу.

А однажды Лида, закрыв глаза, очень отчетливо представила себе директора детдома и мысленно приказала ему зайти в их класс. Она сама была поражена, когда через пару минут дверь открылась, и в класс зашел директор. Войдя, он с недоумением посмотрел на вставших при его появлении учеников, затем на учительницу и, видимо, не найдя ничего лучшего, сказал первое, что пришло в голову: «Как тут у вас с пожарной безопасностью?». После чего быстро вышел.

Все, и даже учительница, переглянулись. Урок был сорван окончательно. Вся школа долго еще гудела по этому поводу, строя самые фантастические версии поведения директора. На него самого было больно смотреть. Обычно энергичный и непререкаемый, он как-то съежился, «сдулся», как говорили ученики, сразу утратившие к нему былое уважение. Они позволяли себе пробегать мимо него, не здороваясь и даже — неслыханное прежде дело! — курить в его присутствии. А учителя, здороваясь с директором, как-то сочувственно на него смотрели.

Точнее всего охарактеризовала его состояние техничка «Баб — Таня», уже лет пятьдесят работавшая в интернате. «Все, сглазили Петровича» — сурово глядя своими не по-старчески ясными глазами из-под мохнатых бровей, говорила «Баб — Таня». И чуть тише добавляла: «Завелись тут, упыри...»

Лида не принимала участия в этих пересудах, да её мнением никто и не интересовался. Вакуум пустоты вокруг нее спрессовался к этому времени так плотно, что никому туда было не пролезть.

Никто её не навещал, как некоторых её одноклассников. И в «родительские» дни, когда во двор их интерната приходили с кульками и авоськами дальние родственники воспитанников, она стояла у окна, глядя на них, не ощущая в душе никакого волнения.

Только однажды ей показалось, что за забором мелькнули чьи-то знакомые глаза под шапкой густых черных волос. Но, видимо, это только показалось...

Она спокойно жила в своем внутреннем мире, наблюдая за всем происходящим вокруг себя как будто со стороны. Лида уже привыкла к тому, что понимает слова и поступки окружающих намного шире их внешнего проявления. Она словно видела подоснову всего сказанного и сделанного.

Интернат — это узкий мир со своими установившимися правилами, жесткой иерархией взаимоотношений. Лида получила в этом мире полную свободу — она ни от кого не зависела, никто не диктовал ей правила поведения. И соблюдала она внешние правила этого мира только потому, что ей не хотелось иного. Её всё устраивало, и поэтому она больше не пыталась кем-то командовать. Хотя она ясно отдавала себе отчет в том, что в состоянии отдавать команды и быть уверенной в том, что эти команды выполнят. Но не было в ней внутренней жесткости, которая толкает людей к власти, к упоению своей вседозволенностью. Да и само слово «командовать» вызывало у нее негативную реакцию. Оно ассоциировалось у нее с командами надзирательниц в колонии. Она где-то вычитала, и ей очень понравилось слово «повелевать». Но и повелевать её пока не хотелось.

Дэн

Однажды вечером, направляясь в «свой» класс с карандашами и красками, она услышала из-за обычно запертой двери одного из кабинетов какой-то шум. Лида прекрасно знала, что в их «богоугодном» заведении, поздно вечером, за закрытыми дверями кабинета могут твориться всякие — разные интересные события. От дружбы стремительно растущих представителей противоположных полов до выяснения отношений с целью занятия соответствующего положения в иерархии интерната.

Судя по звукам, сейчас в классе происходили события именно по второму сценарию. Лиду это не интересовало, и она уже была готова продолжить свой путь, но вдруг услышала крик о помощи. Услышала она его своим «внутренним ухом» — в тишине коридора еле были слышны глухие звуки ударов и сдавленные голоса.

Лида подошла к двери. Она знала, что пробовать её открыть было бесполезно — в таких случаях ручку двери блокировали вставленным стулом. Она настроила свой «локатор» и, узнала в одном из активных участников происходящего в закрытом кабинете действия грозу интерната Лёху. Верзила — девятиклассник, тот держал в страхе всех интернатских. И сейчас, судя по всему, он доказывал свое превосходство кому-то из взбунтовавшихся или новеньких.

Лида «повелела» Лёхе подойти к двери и открыть её. Шум за дверью прекратился. Через пару секунд стул со скрипом был вытащен из дверной ручки, и дверь открылась. Из темноты класса в полутемный коридор вылезла вспотевшая «морда лица» грозы интерната. Недоуменно уставившись на Лиду, он хотел, было, сказать ей что-то резкое, но, словно зацепившись языком за какую-то мысль, лишь процедил: " Тебе чего? Чего ... стучишь?"

Лида, не обращая на него внимания, спокойно распахнула дверь, и, войдя в класс, щелкнула выключателем.

Вспыхнувший свет заставил зажмуриться столпившихся в углу участников творимого в классе «действа». За широкими спинами двух верных помощников Лёхи, она разглядела еще одну фигуру. Кто-то значительно меньший по габаритам скорчился в углу, закрывая худыми руками свою голову.

Пройдя как мимо пустого места между двух мучителей, она опустила руки стоящего в углу и с интересом посмотрела на незнакомого её парнишку.

Ей показалось, что ему было не более тринадцати лет от роду, был он худ и белобрыс. Райку поразили глаза мальчишки. Бездонно-голубые, они сверкали ярко и спокойно. В них не было ни капли страха.

Когда их глаза встретились, между ними произошел безмолвный диалог.

— «Ты — новенький?»

— «Да»

— «Когда тебя привезли?»

— «Утром»

— «Как тебя зовут?»

— «Дэн»

— «Я — Лида»

— «Я знаю. Я тебя видел там, за дверью»

Лида взяла Дэна за руку, и, проходя мимо трех стоящих как истуканы верзил, очень весомо им сказала: «Кто тронет — умрет».

Больше Дэна никто не трогал.

Жила — была обычная семейная пара. Всё у них было, как у людей — познакомились на первом курсе в общежитие, сразу влюбились друг в друга первой чистой любовью. Она зашла к нему в комнату в первый день после поступления. Зашла по ошибке, но осталась с ним на всю, отпущенную им, жизнь.

Свадьбу сыграли через два месяца. И прожили в этой комнатке все пять лет учебы. Родился у них прекрасный сын. И всё было замечательно. И переросла бы эта любовь, как водится, в привычку, а затем и в привязанность, что лишь цементирует семью и придает ей устойчивость.

Но была у этой пары одна особенность, такой отличительный, что ли, знак, наложивший трагический отпечаток на их судьбу.

Были они профессиональными музыкантами.

Он был пианистом.

Нетипичной для музыканта национальности и с такой же нетипичной фамилией — Сидоров. Русоголовый, с голубыми, как небо глазами, он не достиг больших высот на музыкальном Олимпе. Став в своей влюбленной молодости лауреатом какой-то малоизвестной для широких немузыкальных масс премии, он прекратил на этом творческие поиски. Его вполне устраивало место во второстепенном оркестре, где ему даже дали крохотную квартирку на окраине города. Еще были подработки на концертах и гастроли по просторам нашей необъятной Родины. На гастроли его брали охотно, ибо был он не заносчив, приветлив и малопьющ. Последнее обстоятельство, наряду с постоянной готовностью организовать стол, сбегать за бутылкой и разнести коллег по номерам гостиниц снискало ему истинную любовь и уважение многочисленных творческих личностей. Деньги же, коих зарабатывал он не мало, он исправно приносил домой, за исключением малой толики, которую он отправлял своей матушке в далекую Кинешму.

Она была виолончелисткой.

И музыкальный инструмент, и фигура, и оставленная после свадьбы родовая фамилия у неё были величественны. Как, впрочем, и жизненные планы. Она грезила о славе, к которой её, как водится, не пускали толпы завистников. Но путь на Олимп, как известно, тернист и травмоопасен, и нет ничего страшнее в этом мире, чем несбывшаяся звезда.

Говорят, это у летчиков — не стал полковником в 35 лет, переходи в сельхозавиацию. И так же у музыкантов...

И поняв в 30 лет, что её талант как не был, так и не будет должным образом оценен восторженными ценителями, решила она пойти другим путем. То есть, используя человеческий фактор. В прямом смысле этого слова.

Целая палитра намешанных в ней жгучих музыкально-театральных кровей её предков, очаровавших пол-Европы, предопределили такую страсть и неотразимость этой натуры, что жизнь завертелась...

Сначала это были мэтры и столпы музыкального мира. Затем члены комиссий и прочие маститые музыкальные мужы, обещавшие «до безобразия» много, в том числе и океан сбывающихся надежд. Конечно, «после безобразия» ничего этого не было.

А уж потом... кого только не было совсем уж потом.

Над Сидоровым смеялись.

Музыканты, как любые творческие люди, очень тонко передают душевную боль творцов — композиторов, но бывают удивительно безжалостны к реальным страданиям. Особенно, если человек не может им ответить тем же. За спиной Сидорова громко шептались, открыто обсуждали достоинства его жены, подбрасывали бедному мужу рога и эпиграммы. Он всё это терпел. Сжимал до боли свои музыкальные кулачки, скрипел зубами. Но терпел.

Из-за сына.